Читаем Война, блокада, я и другие… полностью

Война, блокада, я и другие…

За то, что на ночь бабушка крестила…Соседи по блокадной коммуналке,Спасибо вам, умершим и живым,За ваше бескорыстное желаньеСпасти меня участием своим.Спасибо за тепло буржуйки вашей,Щепотку соли, кружку кипятка,Огарок свечки и кусочек Хлеба…За добрые, сердечные слова.За то, что на ночь бабушка крестилаОстриженную голову моюИ утром убедиться заходила —Жива ли… И пеняла на судьбу…Худые, обескровленные тениБлуждали по квартирам и дворам…Работали и нас, детей, растили…Вы быстро старились, совсем не по годам.И, шаркая опухшими ногами,Тащились за дровами и водой…И в ту святую очередь за Хлебом,Что стала Ленинградскою Судьбой.Соседи по блокадной коммуналке,Спасибо вам, умершим и живым.Я вашими заботами держалась,Я вам обязана спасением своим…

Просто так

А может, совсем не просто так, а потому, что в блокаду, при той невыносимой холодрыге, очень ярко вспоминалась именно эта летняя мирная картинка из довоенной беззаботной жизни. Дворовая ребятня, теплые, а порой обжигающие крыши сараев, солнышко, обнимающее наши детские фигурки, нахальные куры и голуби, выклевывающие из наших рук нашу, принесенную из дома добычу, и все то, что связано с тем обычным, но таким безвозвратным днем детства. И даже теперь встает перед глазами черный проем сарая — там мама с папой пилят дрова, и оттуда слышна смешная песенка. И от той задорности и озорства, с какой ее поют, становится легко и весело. А поют ее мама и папа…

Ты помнишь, Акулька, мгновенье,Чистил я скотный сарай.Ты на ногу мне наступила,Как будто совсем невзначай.А я тебя, дуру, лопатойВ шутку огрел по спине.Ты крикнула: «Черт полосатый!» —И улыбнулася мне.

Тогда мне казалось, что «черт полосатый» — это отец. Он носил тельняшку. И мне это нравилось.

Эту песню знали все ребята нашего двора. Сидя на какой-нибудь из крыш сараев и свесив ноги, мы орали ее своими лужеными глотками до хрипоты, пока нас не разгоняли взрослые. Мы с визгом разбегались, и за нами шумно взлетали стаи голубей, перепуганные нашим топотом, криками и хохотом.

Это было до войны. Но и теперь, как и в блокаду, вся эта счастливая картинка вспоминается вместе с острым запахом распиленных дров и опилок, шумом голубиных крыльев, лицами исчезнувших из моей жизни дворовых ребят. От того далекого довоенного времени тянет теплом, душевным покоем и детской безмятежностью, безвозвратно оставшимися там — за страшной чертой войны и блокады, но постоянно всплывающими в памяти и беспокоящими душу утратами.

Мелкий эпизод довоенной жизни, но почему-то именно он вспоминается часто и особенно тепло…

Не спитсяНе спится… подхожу к окнуИ отгибаю угол шторы.За перекрещенным окном,Как в сказке, синие узоры…Морозом вызвездило ночь…Луна, как блин на сковородке,И, словно скатерть, белый снег…И облако, как хвост селедки…Смотрю сквозь стылое окно,Безлюдный двор весь в тенях синих.И высоко звезда дрожит,Мне посылая лучик минный.А я прищурю чуть глаза —И луч становится длиннее…Но холод веет от стекла,И руки быстро леденеют.Задерну шторой купол синийС тем «рыбьим» облачным хвостом,С луною жареной, огромнойНа звездном блюде расписном…Но не унять воображенья…Сглотну голодную слюну…И с той блокадной зимней сказкойНавряд ли я теперь усну…Ложусь в постель… блокадный голодМне сводит судорогой рот…А за окном ночная сказкаПо спящим улицам бредет…