Война, блокада, я и другие…

                  Я помню все

Нас бросили на злой алтарь войны.

Нас вместе с городом отдали на закланье…
Какой Иуда правил страшный бал,
Обрекший Ленинградцев на страданья?

Я помню все: бомбежки и обстрелы,

И рядом умирающую мать,
И одиночества безмерные недели,
Когда на помощь некого позвать…

Я, семилетка, городом бреду,

От голода едва передвигаюсь,
С другими вместе в очередь встаю
И свой Кусочек Жизни дожидаюсь…

За пазухой, прижав его, несу…

И умереть боюсь, его не съевши…
Я дома с кипятком его поем…
Коль доберусь… себя преодолевши…

Но удавалось далеко не всем

Преодолеть тот путь неисповедный…
И падали… не в силах больше встать,
Не в силах даже съесть Кусок Заветный…

И, падая, лежали на снегу,

Раскинув руки — как взлететь хотели…
Или в комочек сжавшись у стены,
О помощи молить уже не смели…

Священный Хлеб, хранящий наши жизни,

Ты беззащитен и бесправен, как и мы…
Ведь на толкучке подлые людишки
Тебя распродавали на куски…

Тебя меняли… крали… отнимали…

И смерть с наживой правили свой бал…
А в Ленинградской вымерзшей квартире
Ее последний житель умирал…

И матери с потухшими глазами

Везли к могилам умерших детей…
И дети умирали в одиночку
По «милости» базарных торгашей.

А справедлива ли страна моя родная,

Что нам дает неравные права?
Ведь Хлеб, которым бойко торговали,
Был отнят у Тебя и у Меня…

Жестокое, безнравственное время,

Бессчетное количество могил,
Болезни, одиночество, сиротство…
Казалось, что весь мир о нас забыл…

Но жил мой город, затаив дыханье,

Прислушиваясь к жизни горожан.
Он умирал в блокадном сорок первом
И вместе с нами снова воскресал.

Мы выпили до дна лихую чашу.

Жизнь медленно с Креста снимала нас…
Но все мы, в общем-то, воскресшие из мертвых…
Перешагнувшие свой смертный час…

Мы забросали шапками врага…[4]

А он нас — бомбами, обстрелами, блокадой…
Пред нашим городом не замолить греха,
Не расплатиться никакой наградой!