…Жуков слушал меня с большим вниманием и в конце моего доклада ответил:
– Хорошо, согласен на одни сутки, так и буду докладывать Сталину на утверждение.
– Я прошу доложить на двое суток.
– Нет, нет, – сердито сказал он. – Одни сутки, больше не дадим.
– Ясно, – ответил я, а сам подумал, что не для себя я прошу эти дни, а для общего дела, для нашей страны и для славы Верховного Главнокомандующего и его заместителя, которым припишут наши успехи или, вернее, они сами припишут их себе. На этом и кончился вопрос о сроке начала атаки.
Я весь кипел внутри и возмущался тем, как можно не понимать такого ясного вопроса.
Жуков трусил, он боялся, как бы не застопорилось наступление Юго‐Западного фронта. А он в какой‐то мере вместе с Ватутиным готовили это наступление. Войска Сталинградского фронта готовил я, и вдруг они более успешно будут действовать…
Здесь следует сказать, что жуковское оперативное искусство – это превосходство в силах в 5‐6 раз, иначе он не будет браться за дело. Он не умением воевал, а количеством, и на крови строил свою карьеру… Он трусил, хотел, чтобы войска Сталинградского фронта оттянули бы на себя силы противника. Вот где Жуков показал свою шкуру…
События подтвердили полностью те расчеты, которые я докладывал. Я был прав тысячу раз. День, который я с трудом добился, сыграл большую роль, и только благодаря ему состоялось окружение, а если бы разрыв в наступлении был два дня, то противник под Сталинградом был бы разбит еще в ноябре…
Меня не раз обходили в наградах и званиях. К примеру сказать: за руководство боями в смоленском сражении я представлялся, но не получил; за Торопецкую операцию, в которой командовал 23 дня с носилок с перебитой ногой, представлялся к званию Героя, не получил вообще никакой награды; за оборону Сталинграда ничего не получил… Я обижаюсь не потому, что не получил наград, а потому что другие менее заслужили наград, а получают их, а тебя обходят, потому что у тебя плохие взаимоотношения с начальством. Во всех делах подхалимы играют очень большую роль…
После излечения в Цхалтубо генерал‐полковник А.И. Еременко прибыл в Москву в ожидании нового направления на фронт. В это тяжелое для его здоровья время он ставил ниже нелегких событий на фронтах. Он, наверное, тогда исповедовал трактовку понятия патриотизма по Бернарду Шоу, считавшему, что это явление переходит в убеждение, когда ты чувствуешь, что твоя страна лучше других потому, что именно ты в ней родился. Именно так рассуждал тогда Андрей Иванович вместе с миллионами своих соотечественников, горевших желанием продолжения борьбы с ненавистным врагом‐оккупантом…
Прибыл в Москву и сразу же явился к Маленкову (он просил меня об этом). Он пригласил меня к завтраку и вел со мною беседу с глазу на глаз. Вопросы затрагивались о предстоящих операциях, о направлениях главного удара и вопросы оценки людей…
После этого Маленков перевел разговор на Сталинградскую битву. Он сказал:
– Хорошо у нас получилось под Сталинградом. Вы там сыграли главную роль в разгроме фашистской армии, и страна никогда не забудет этого большого подвига. Это не только мое мнение, но Верховного Главнокомандующего.
Я на это ничего не ответил, но понимал, что Маленков ведет со мной беседу по указанию Сталина. Сталин понимал, что меня обидел и теперь сглаживает остроту…
Сегодня был на приеме у т. Сталина… Я грешным делом считал, когда к нему шел, что он расспросит меня о Сталинградской битве, которую я возглавлял много времени, поблагодарит меня лично, а может, и наградит. Нет, не тут‐то было. Из этого я заключил, что под воздействием наговоров Жукова Сталин недоброжелательно был настроен ко мне.
Сталин спросил только про состояние моего здоровья. Я ответил, что хорошо подлечился. После этого он объявил, что я назначаюсь командующим Калининским фронтом.