Война и мир в отдельно взятой школе (роман-буриме)

— Безнос, иди сюда, — позвал его Дядя Федор, — мы сваливаем. Погнали к дубу!

— К дубу? Мне как-то… К дубу.

— Лелька собиралась, — сказал Толя.

— Я домой. Мама ждет.

В это время и правда позвонила мама.

— Да, мам! — сказал Петя. — Почти подхожу. Срочно? Кто? Зачем? Когда она приедет? Я успею. — Он нажал отбой.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Петя. — Оля Мамонова приезжает. Через полчаса.

Глава 9 Немощь Александр Феденко [20]

— Что-что она лечит? Повтори.

— Свищи и прыщи.

— Свищи и прыщи?! Граф ты мой Толстой… — Лубоцкий нырнул в пену «Адам и Ева», но тут же всплыл перед лицом Дейнен и сообщил: — В мясные лавки Мытищ уже тянутся люди за твоим бессмертным романом. Жителям самих Мытищ приходится переться в Чертаново, чтобы встать в конец очереди.

— Тебе это нравится? — Лиза, не сводя глаз с Лубоцкого, двумя пальчиками взяла один из листов рукописи, на котором зияло: «Предлагаю сдаться».

Лубоцкий разогнал пену и осмотрел открывшееся.

— Сам Федор Михалыч не написал бы лучше.

Лист полетел в ванну. Дейнен взяла другой:

— Нравится?

— Божественное явление Настасьи Филипповны Герасиму. У Мумы эпилептические припадки. — Он подмигнул. — Множественные.

Второй лист последовал за первым.

— Тебе нравится?

— Кругосветный круиз по Бирюлеву с лекциями о гигиене.

Еще один отправился на дно. Лубоцкий сиял мириадами мыльных пузыриков.

— Первый канал. Ростовые куклы свища и прыща. Прайм-тайм!

Следующий.

— Премия имени Флеминга по литературе.

Дейнен остановила процесс топления бессмертного:

— Какого Флеминга?

— Того, конечно. Не этого же.

Остатки рукописи посыпались в воду.

Лиза встала, перешагнула край ванны, обернулась к Лубоцкому:

— Это не мой текст!

— А чей, Чехова? Конечно! Это же чистый Чехов.

Она замоталась в огромное полотенце.

— Я нашла рукопись в почтовом ящике.

Лубоцкий замолчал, неспешно затонул, пена недолго поволновалась иллюзией бури, но стихла, успокоившись. Лиза вышла.

* * *

— Чувствуешь, какое в этом всем бессилие?

— Ты про текст? — Лубоцкий поправил плед на пригревшейся рядом Лизе. Поленья в камине взволнованно засипели, мокрая бумага, разложенная тут же, испускала пар и душноватый запах «Адама и Евы».

Лиза повернулась:

— Я про все. Про нас, про то, что дом Глюкозы и Дорохова уже расселяют, а мы ищем спасение в старых фотографиях и марках, в сто лет назад ушедшей под землю кирпичной кладке. Взрослые смирились и пишут петиции о милости тем, для кого сама наша жизнь — лишь пена для ванны и кто давно уже вынул пробку. И да, текст — та же немощь… Это не «Воблер и кость», это даже не «Война и мир». Сплошные «Свищи и прыщи».

— Ты драматизируешь и сама знаешь почему. Через неделю пройдет. А «Прыщи» — работа Чичикова, это даже покойному Пушкину понятно было, он оттого и застрелился.

— Через неделю Дорохов поедет жить в Капотню. Чичиков тут ни при чем. Это безумие совсем другой выдержки. Такое могла бы накатать ее маман, мучаясь невостребованностью глубин и широт своей бессмертной души. Мессианские фантазии про лечение прыщей околоплодными водами так просто не возникают.

— Ты права. Она прошла ад каннских притонов, потом ее долго и безуспешно лечили Швейцарией. Страшно подумать, сколько ей лет на самом деле. Если Чичиков выпал из реальности на два года, то ее маман сейчас не меньше ста пятидесяти по юлианскому календарю. Шергин и не догадывается, с какой археологической развалюхой проводит свой интимный досуг.

— Типичная ведьма. Иначе откуда ей знать подробности происходящего в классе?

— Ну, в ее беллетристике больше фантазий, чем реальности, впрочем, знакомство с деталями налицо. Наверняка почитывает наш чатик, да и Анечка делится. Гнилая семейка, как ни крути.

— Как ни крути, а ради спасения обреченного в границах Калачёвки человечества надобно маму Анечки убить и в ее лице — весь порожденный ею же бред.

— Убить? Насовсем?

— Нет, до пятницы. Что за вопрос?

— И… как ты это осуществишь?

Бархатным переливом забили каминные часы. Лубоцкий вздохнул.

— Пора собираться, сейчас Безнос вернется.

Встал и принялся искать одежду.

* * *

— Есть одно затруднение.

Лубоцкий молча шел по сыпавшейся желтым Москве, пиная вальсирующие листья.

Дейнен пояснила:

— В романе для подростков нельзя просто так взять и убить человека.

— А ведьму?

— Ведьма по законодательству — тоже человек.

— Тяжело быть писателем.

— Вот-вот.

Лязгнул трамвай, они, не сговариваясь, перебежали улицу, влетели в вагон, садиться не стали.

— А что, если она не переживет мук душевного разложения и бросится под поезд, как Раскольников?

Старушка в кроссовках со шнурками цвета крыжовника откровенно уставилась на них, прислушиваясь.

— Нет, пропаганда выпиливания тоже запрещена.

— Пусть ей на голову упадет кирпич, пораженный камнежоркой, — предложил Лубоцкий, разглядывая старушку сверху вниз. — Наверняка эту камнежорку навела она же.

— Лубоцкий, это немощь — перекладывать бремя действий на случай и кусок черствой глины. Это капитуляция. А я ведь знала тебя сверхчеловеком.

— Хорошо, что напомнила. Кстати, как насчет дуба?

— Под которым ты желуди Наташе на уши вешал?

— Именно.