Война и право после 1945 г.

Тем не менее претворению в жизнь этих провозглашенных «женевских» принципов по-прежнему мешали те же препятствия и то же давление, что и раньше; более того, эти трудности даже усилились в связи с появлением новых революционных идеологий и опять-таки военных технологий. Марксизм-ленинизм, с одной стороны, и фашизм, вскоре появившийся на свет, чтобы с ним бороться, с другой стороны, в своем отрицании значительной части европейского культурного наследства отвергли и многие базовые предпосылки международного права, в том числе и права войны. Однако на практике необходимость действовать в реальном мире изменила воздействие этих идеологий. Первоначальная идея Ленина о том, что его новое государство обойдется без внешней политики, была почти сразу же отброшена. Специалисты по международному праву были востребованы в новой России не меньше, чем в старой, чтобы приводить в действие рычаги системы, которую их идеология осуждала. Новая Россия также обнаружила, что ей необходима армия, которой будет полезен опыт даже дореволюционных войн. Фашистская идеология была менее склонна к тотальному обновлению. С радостью восприняв из европейского наследия идеи государства-нации и войны между государствами-нациями, фашизм, во всяком случае на ранних этапах, выступал за прагматический альянс с традиционными военными профессионалами, взращенными для участия в таких войнах. И антигуманные по своей сути тенденции этих новых идеологий, уже вполне заметные во внутренней политике, проводимой в мирное время, начали четко прослеживаться в методах ведения войны не ранее конца 30-х годов. Нигде не наблюдалось более явное пренебрежение женевскими принципами, чем там, где новая революционная идеология схватилась в смертельном клинче со своей контрреволюционной противоположностью, а именно в Восточной Европе.

Воздействие новых военных технологий на соблюдение гуманитарных норм стало ощутимо и заметно намного раньше. Вряд ли красные кресты когда-либо прежде наносились так крупно на палатки полевых госпиталей и борта санитарных судов, но пилоты самолетов, которые бомбили эти госпитали, и капитаны субмарин, которые торпедировали эти суда, всегда потом заявляли, что не могли ясно различить опознавательные знаки, и можно не сомневаться, что в ту войну, когда честь и рыцарские принципы еще что-то значили, пилоты и капитаны обычно говорили правду. (По поводу аналогичных опознавательных знаков для судов, перевозящих военнопленных, и соответствующих гарантий так и не было выработано никаких договоренностей. В Первую мировую войну это не создавало больших проблем, но во Вторую привело к тяжелым трагическим последствиям.) Однако это было не единственным способом проявления той отличительной черты XX в., которая состояла в увеличении дистанции между оружием и целью. Законы войны исторически разрабатывались на основе предположения, что человек, старающийся ранить или убить врага, в состоянии видеть то, что он делает. И это предположение не было неразумным.

Вплоть до начала XX в. это в целом соответствовало положению вещей в отношении всех основных видов вооружения, за исключением дальнобойной артиллерии. И, как мы уже видели, именно в тех случаях, когда артиллерия использовалась при осаде против целей, находящихся вне пределов видимости, основные принципы права войны, как считалось, подвергаются наибольшему риску. Но в нашем веке возможности для ударов по невидимым целям, находящимся на большом расстоянии, становились все более доступны, а неизбежной характеристикой таких ударов является то, что для людей, которые их наносят, понимание того, что они делают, может представлять значительные трудности. При некотором размышлении ситуация может показаться настолько очевидной, что едва ли стоит об этом специально упоминать; однако всего лишь три поколения назад она не была столь очевидной, соответственно о ней необходимо говорить всякий раз при объяснении того, как на старые фундаментальные принципы права войны порой влияли современные революционные разработки в области средств, методов и целей войны, с которыми эти принципы взаимодействовали. Наверное, довольно трудно испытывать чувство общей принадлежности к человеческому роду в отношении людей, находящихся на пятнадцать миль дальше или на пять миль ниже. Да и точно прицеливаться на таком расстоянии, вероятно, затруднительно. И, без сомнения, трудно узнать, намеренно ли действовал тот, кто, вроде бы целясь в военные объекты на таком расстоянии, вместо них разбомбил находящихся по соседству гражданских лиц, а потом выразил сожаление по этому поводу.