Война Катрин

Женщина вернулась через два дня. Это она мне сказала сама, я не могла бы определить, сколько прошло времени. Она велела мне поскорее одеться, через четверть часа за нами придут.

И действительно, пришел человек в немецкой форме. Хозяйка квартиры надела такую же, только женскую. Меня, как мне объяснили, повезут в багажнике, он достаточно большой, так что, поджав ноги, я вполне умещусь. До Парижа доедем без остановок. Мысль, что я поеду, как посылка или ящик, меня порадовала. То, что надо. Как раз по мне. Меня надо просто переправить, чтобы я ни о чем не думала, на все закрыла глаза.

В багажнике было ровно столько воздуха, чтобы не задохнуться. Я закрыла глаза и не знала, что там было вокруг: какая природа, какие встречи. Я была в багажнике. Мне было жарко, я взмокла, казалось, вот-вот начнется бред. С каждой минутой становилось все жарче, да-да, у меня поднялась температура, она уже выше сорока. Сейчас я взорвусь. Духота не давала дышать, давила. Я погрузилась в томительное полузабытье, воспоминания сменялись надеждами, возникали чужие искаженные лица, у меня пересохли губы, першило в горле.

Я перестала чувствовать дорожную тряску и не боялась ничего, что может случиться. Я была далеко от всего на свете, далеко от войны, далеко от себя самой.

Когда багажник внезапно открылся, я даже не успела испугаться. Заглядывала в него знакомая женщина. Смотрела на меня сверху вниз и уже не в немецкой форме, а в шортах и кофточке, смеялась и во все горло кричала:

– Освободили! Париж освободили!

30

Вылезаю. У меня все затекло, каждый мускул. Ноет каждая жилка, давая о себе знать. Я вытянула сначала одну ногу, потом другую. Вылезла, распрямилась, увидела над головой небо и солнце и зажмурилась, чтобы не упасть. Голова кружилась, как у моряка, который только-только ступил на сушу после морской качки. Слова женщины до меня дошли не сразу. После духоты в багажнике меня опьянил свежий воздух, оглушили громкие голоса.

Наконец я огляделась вокруг себя и увидела страшный беспорядок: улица, а на ней валяются матрасы с торчащими пружинами, кучи веток с листьями, обломки шкафов и кроватей, горы выломанных из мостовой камней, джутовые мешки, набитые тряпьем, некоторые вспороты, так что тряпичные кишки вываливаются наружу. Глаза понемногу привыкали к свету. И к картине светопреставления.

Постепенно я все отчетливее стала различать песни и радостные крики, которые плескались где-то вдалеке, за этой улицей, за нашим автомобилем. Он остановился на подступах к городу. К Парижу. Провожатая из Сопротивления что-то мне говорила, но я ее едва слышала. У меня до боли шумело в голове, внутри все замирало от волнения, и я стояла, не могла сдвинуться с места. Замерев, пыталась понять, что же мне кричит эта женщина, старалась сосредоточиться на движении ее губ. Мне пришлось попросить ее повторить то, что она сказала, и она повторила:

– Думаю, ты не заблудишься. Мы тебя оставляем в удобном месте. Нам нужно еще кое-что успеть до конца войны. Нельзя, чтобы гады ушли просто так. Нам пора. Тебе удачи. Прощай.

И я осталась, все еще плохо понимая, что к чему, посреди незнакомой улицы, с рюкзаком на плече, «роллеем» в руках. Смотрю, опустив голову, через видоискатель на все вокруг и нажимаю на спуск в ритм шагов. Иду все прямо, снимаю, перевожу кадр и опять снимаю… Дом с разбитыми стеклами. За ним другой, изрешеченный пулями. На груде металлических обломков ветка, торчащая как флажок. Вот я сама, растерянная фигурка в уцелевшей витрине. Я сфотографировала свое отражение среди развала, словно осталась единственной выжившей после катастрофы. Но, шаг за шагом приближаясь к Парижу, а потом в самом Париже я стала встречать людей – мужчин и женщин, – они танцевали, подняв глаза к небу, юбки кружились вокруг ног и постройневших за войну талий. Я видела американских солдат, они улыбались, бросили мне пачку сигарет и жевательную резинку, я поймала их на лету, сунула в карман и шла, шла вперед, не думая останавливаться.

Я фотографировала, не задаваясь вопросами, кадры будто ждали меня, не оставляя выбора, я должна была только снимать. Кто-то протянул мне бутылку пива, я выпила ее залпом. Хмельная горечь, покалывание, холодок вернули вдруг ощущение жизни: я жива, я в Париже, иду куда глаза глядят. Я в Париже. Его освободили. Город свободен. Наконец-то я могу бежать домой, к маме с папой. Я стала искать на домах табличку с названием улицы, заорала дядьке, который подхватил меня и закружил в вальсе:

– Улица Бретань! Мне нужна улица Бретань! Это далеко отсюда?

В конце концов добиваюсь ответа. Автобусов нет, в городе вообще не ходит транспорт, мне придется идти пешком. Я сейчас в XIII округе на Порт-д’Итали. Мужчина ткнул пальцем: «Вон в ту сторону!» – и наконец отпустил меня, а сам тут же обнял за талию другую подвернувшуюся девушку, более расположенную кружиться в бешеном танце, в котором кружится весь город.