Война Катрин

После ужина я отнесла свои вещи в комнату, где мы жили вместе с Сарой. Две девочки уже лежали там в кроватях. Я наклонилась над каждой, пожелала спокойной ночи и поцеловала, а потом влезла на верхнюю постель, которая когда-то была моей. Нижняя стояла пустая. Я лежала и никак не могла заснуть. Что с мамой и папой? Их нет в живых? Впервые я решилась про себя произнести такое. Неужели их нет? Я заплакала, хотела и не могла остановиться. Наверное, я плакала довольно громко, потому что одна из младших – она, видно, тоже не спала – услышала меня. Девочка поднялась с кровати, подошла, встала на нижнюю койку, поцеловала меня и прошептала на ухо:

– Не бойся. Если хочешь, я лягу рядышком, мы вместе сильней плохих снов.

Я сразу вспомнила Алису и подхватила девочку. Уложила ее рядом. Так мы и уснули, обнявшись.

33

Война не кончилась, и меня по-прежнему называли Катрин. «Мера предосторожности», – шепнул мне Кенгуру. Чайка попросила меня заняться фотолабораторией, которая так и стояла закрытой со дня моего отъезда. Наконец-то я проявлю свои пленки, напечатаю фотографии – покажу всем войну, которую видела я. Эта мысль захватила меня целиком, затмила все, что меня пугало. Ночами я не могла заснуть от леденящего страха, который дотягивался до меня и среди белого дня. Я попробовала вернуться к учебе, но в классе почувствовала себя не на месте. Скоро я догадалась, почему на переменках ребята так мало бегают, многие выглядят потерянными или безнадежно унылыми. Они уже знали, что их родители депортированы или погибли. Одни жили в постоянном ожидании, другие – в тоске, и, казалось, их ничто уже больше не обрадует.

Они старались играть вместе с учительницами в разные игры – старались, им не хотелось никого огорчать, – но, как только оставались одни, погружались в мрачную неподвижность и их ничего не интересовало. Некоторые почти не ели, хотя все мы были постоянно голодными. Они словно бы тоже надумали исчезнуть, тоже стать невидимками.

Я их понимала. Разделяла их боль, их страх, но все равно пыталась, насколько могла, зацепить их сегодняшним днем. Подходила то к одному, то к другому, заговаривала, гладила по голове, придумывала игры, заставляла бегать за мячом, прыгать по лужам. Заставляла доедать еду, если они оставляли что-то на тарелке. Я хотела быть повсюду, хотела быть вместе с каждым. Начиная с первых дней, вернувшись в школу, я сражалась со своим отчаянием. Занимаясь этими детьми, я забывала о своих страхах и потерях.

Я открыла лабораторию и нашла свой дневник, который там спрятала. Сунула его в карман. В лаборатории пахло пылью и плесенью, она требовала капитальной уборки. Я впряглась в работу сама и взяла с собой еще двух девочек, очень грустных и безразличных. Пообещала потом научить их проявлять пленки и печатать фотографии. Разумеется, о том, чтобы приступить к работе, прежде чем мы наведем здесь безупречную чистоту, не могло быть и речи. Разве моя история могла появиться на свет среди грязи и хаоса? На самом деле в глубине души я надеялась на возвращение Пингвина. Генеральная уборка давала ему несколько дополнительных дней на то, чтобы вернуться. Мне очень нужно было его присутствие, я нуждалась в его тепле, чтобы отважно увидеть то, что я наснимала.

Целых три дня мы всё мыли, чистили, проветривали, а потом я решила, что начну проявлять пленки. Одна. Раз Пингвин не торопится с возвращением.

Но Пингвин, дорогой мой Пингвинчик вернулся, когда все было готово! В тот самый день, когда лаборатория сверкала, проявитель и фиксаж стояли на столе, а я собиралась запереться в темной комнате.

Он вернулся из изгнания совсем незаметно. По дороге побывал в Париже, который стал теперь свободной зоной, и мечтал только об одном – о мире, который вот-вот наступит. Он наговорился с Чайкой, узнал о моем возвращении и отправился в лабораторию, где я сдувала последние пылинки, готовясь приняться за дело, которого так ждала и так страшилась. Больше всего я боялась взгляда исчезнувших девочек, как они будут смотреть на меня, постепенно появляясь на бумаге. Пингвин заорал во все горло и обнял меня, да так неуклюже и крепко, что мне стало больно. Мы, смеясь, смотрели друг на друга и одновременно начали плакать. Смех и слезы, без ритуального танца индейцев, какой мы когда-то отплясывали. Встреча – вспышка, а потом опять черный и белый мир.

Целую неделю по утрам мы вдвоем запирались в лаборатории. К нам вернулись привычные движения, умение двигаться в темноте, вернулось взаимопонимание, которое тесно нас связывало, хоть мы и молчали почти все время в первые дни.

Пленки мы проявили и повесили сушиться в шкаф, но разглядывать негативы не стали. Не сговариваясь, мы оба решили, что торопиться не следует, пусть пройдет еще какое-то время, перед тем как я встречусь со знакомыми лицами и своими воспоминаниями. Пусть луч света воскресит все, что хранят пленки. Так что встреча немного отсрочилась, у меня появилась небольшая передышка.