Война Катрин

Работали мы до полудня, а потом неохотно отправлялись обедать. Мы бы работали дольше, но Чайка была неумолима: пропадать в лаборатории сутками не годится. Тем более в Доме столько дел и всюду нужна наша помощь. Еще Чайка призналась, что ей невыносимо наше отсутствие, она должна нас видеть, иметь возможность окликнуть, притронуться. Она напомнила, что меня ждут детишки, я очень быстро сумела стать необходимой самым младшим. Так что теперь я буду сопровождать их на прогулках в парке. Жанно тоже рад, что мы выходим на свет божий: ему столько всего нужно мне рассказать! Он чуть ли не ревновал меня из-за того, что я «по целым дням сижу со старичком директором».

Хочешь не хочешь, мы подчинились всеобщему пожеланию и ограничили время работы в лаборатории. Но только пока проявляем пленки. Потому что мы оба знали, не сказав друг другу ни слова, что, когда начнем печатать фотографии, никто не сможет выманить нас из темной комнаты.

34

Понедельник. День, когда мы перешли к новому этапу. Пингвин, выходя из столовой, сделал мне едва заметный знак. Значит, снимкам пора оформиться, появиться на свет. Мы примемся за работу без промедления и будем трудиться до тех пор, пока не напечатаем все фотографии. Пингвин подтвердил это, объявив зычным голосом и грозно нахмурив брови, что требует оставить нас в покое! Мы будем работать столько, сколько понадобится! Грозному Пингвину никто никогда не решался перечить. (Только его жена, досконально изучившая мужа. Да еще я, мы всегда вступали с ним в словесные перепалки. И я так рада, что мы можем препираться вновь!)

Предусмотрительная Мышь заранее приготовила для нас хлеб, сыр, несколько квадратиков шоколада и даже пару яблок, последних, какие уцелели у нее с прошлой осени. Она нагрузила меня провизией и, воспользовавшись тем, что руки у меня заняты, ущипнула за щеку и засмеялась.

Мы заперли дверь на ключ, и долгое скитание по Франции началось, возвращая мне лица тех, кто, помогал мне и становился дорог. Я прокрутила свой фильм в обратном порядке, к кадру, который сняла перед отъездом из Севра.

Я тогда сфотографировала хрупких девочек балерин, они подняли на руках подружку, и она превратилась в летящего ангела.

Потом снимок моей провожатой, самой первой, Элен Дамье, хотя имя наверняка ненастоящее. Она к нам спиной, наклонилась за чемоданом. Затем день первого причастия в монастыре Святого Евстафия, потом портрет матери-настоятельницы и фотография Аньес. Как только Аньес начала мне задорно улыбаться из глубины ванночки, я сразу услышала ее смешок. Мы снова сделали снимки, которые когда-то уже были напечатаны у Этьена.

Появились первые фотографии Алисы, она словно бы тает в тумане. Одета вуалью, которая делает ее невидимкой. И я сразу вспомнила, как ломала голову, почему никак не могу ее сфотографировать. А вот и портреты моих фермеров. Воспоминание о выпавшем нам счастливом дне было бодрящим, как глоток старого вина, и сладким, как яблочный пирог. Точно такие же фотографии красуются сейчас у них в альбоме на ферме.

Тени Алисы зачернили белую бумагу, сделав девочку еще таинственней.

Потом настало время замка Панж, обозначились портреты детей, я не забыла никого из них. Тени стали лицами трех неразлучных девочек, на этой фотографии они испуганные, а на той улыбаются. Я старалась изо всех сил, следила во все глаза, чтобы не передержать снимки, не сделать их слишком контрастными, отвлекая себя от воспоминаний о живых девочках, они были, их увезли, они исчезли, возможно, их нет в живых.

Я сосредоточилась на технике, чтобы не поддаться горю, не заплакать от щемящей боли.

Дюжина отражений в воде, в лужах, опрокинутое небо, плывущие между ветвей облака. Кристина и ее обожаемый Антуан в стекле входной двери. Катринетта в другом отражении вместе со своими родителями, смотрящими на нее с любовью и нежностью.

А потом хаос Парижа, обожженные, заваленные, разбитые улицы.

Когда я добралась до нашей квартиры, мои движения замедлились, и Пингвин стал сам качать ванночку, давая мне время прийти в себя. Руки женщин с ножницами и бритвой зашевелились в проявителе, и мы смотрели, как их движения повторялись и повторялись – до бесконечности, пока мы не повесили фотографию на бельевую веревку сушиться.

Пирамида американцев, поющих с улыбками во весь рот, нас позабавила.

А когда мы повесили сушиться последнюю фотографию, Пингвин сказал, что мы не спали почти трое суток. И ели только то, что приготовила для нас добрая заботливая Мышь.

Мы открыли дверь лаборатории и снова оказались в реальном времени. Я поняла, что у меня нет сил и я едва могу идти, до того устала. А до этого не чувствовала никакой усталости, занятая только рождающимися картинками. У Пингвина слипались глаза, он зевал и сразу отправился домой спать.

Я с трудом вскарабкалась на верхнюю кровать и рухнула в сон, не раздеваясь.

– Вы с Пингвином проспали целых трое суток, – упрекнул меня Жанно.

С того самого утра Жанно прибегал чуть ли не каждый час и проверял, дышу ли я.