Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России

Были запрещены спортивные соревнования, закрыты глянцевые журналы и модные магазины, в меню ресторанов остались только блюда полевой кухни, что символизировало единство немецкой армии и народа. Министр пропаганды собирался даже запретить женщинам завивать волосы, но до этого дело не дошло. Изменилась и национальная политика на оккупированных территориях. Теперь, когда инициатива ускользала из рук вермахта, цена лояльности гражданского населения СССР, о которой раньше думали мало, существенно возросла. Только в это время мы фиксируем ряд половинчатых мер, призванных привить войскам на Востоке более-менее уважительное отношение к аборигенам. Одной из них стало издание новых правил пропаганды от 20 февраля 1943 года, которые призывали разделять большевиков и русский народ. Другой – появление пресловутых «заповедей немецкого солдата».

Второй принципиальный момент в том, что Марк Солонин умалчивает, чем закончилось это тактическое начинание оккупационных войск. А оно, бесспорно, провалилось. Во-первых, к 1943 году немцы на оккупированной территории составили себе такую репутацию, что даже часть населения, которая была настроена антисоветски или приспособленчески, в основной массе от них отвернулась. Во-вторых, памятки и политические брошюры не могли конкурировать с жёсткими приказами верховного командования, нацеленными на устрашение гражданских лиц в борьбе с партизанами (например, с «Приказом о бандах» от 16 декабря 1942 года). Английский бригадный генерал Чарльз Диксон и доктор Отто Гейльбрунн, последовательные противники коммунизма, писали о «заповедях» в своей капитальной монографии: «Эти инструкции были изданы слишком поздно, чтобы смягчить последствия гитлеровской политики террора». Во всяком случае какой смысл было вермахту «быть справедливым» по отношению к русским, когда руководители СД доносили, что «в соответствии с указаниями фюрера они выполняют свои задачи со всей безжалостностью, особенно в тех районах, где действуют партизаны и где рекомендуется поступать чрезмерно строго»[286]. Остановить маховик колониального насилия было уже невозможно.

Итак, нацистская пропаганда отлично постаралась, чтобы покорители восточных земель глядели на коренное население как на людей второго сорта, рабов и ничтожеств. Полагать, что эта прочистка мозгов никак не повлияла на многочисленные преступления, совершённые нацистами в СССР, крайне наивно. Совершенно справедливо замечание известного английского историка Алана Кларка: «Не требуется дара психиатрического анализа, чтобы увидеть, что подобное отношение было задумано для того, чтобы дать полную волю эксплуатации и жестокому обращению с “недочеловеками”»[287]. Но расистско-господская пропаганда, как, собственно, и всё военное планирование немцев, превосходно работала лишь в формате блицкрига. В условиях затянувшейся войны ей уже не удавалось держать массовое сознание под тотальным контролем.

Сначала прозрение наступало у единиц. Рядовой Роланд Кимиг вспоминал: «Всех нас уверяли, что русские – неполноценные, большевики, недочеловеки и что с ними необходимо бороться. Но, увидев уже первых военнопленных, мы поняли, что никакие это не недочеловеки. Отправив их в тыл и используя в качестве подручных, мы убедились, что это совершенно нормальные люди»[288].

Сомнения в начале войны охватили и полковника Луитпольда Штейдле, о чём он вспоминал потом в мемуарах. «После отражения одной из атак противника я оказался ночью в полуразрушенной деревенской школе. Из груды валявшихся книг я наугад вытащил одну. Здесь раньше была библиотека, которую варварски уничтожили. Это были стихотворения Гейне на немецком языке»[289]. Находка смутила офицера – слишком уж она не вязалась с образами дикарей, навязанными пропагандой. Впрочем, будь Штейдле более подкован в национал-социалистическом духе, он легко нашёл бы объяснение этому факту: ведь великий немецкий поэт был евреем.

В такой же шок врачей вермахта повергла встреча с пятиклассницей Зоей Васильевой, которая хорошо успевала по всем предметам и много знала: «Когда они узнали, что я училась ещё и в балетной школе, не поверили. Тут же, в кузове, показала им своего “цыплёнка”. А учила ли я иностранный язык? В пятом классе мы уже начали учить французский язык, всё это ещё свежо в памяти. Немка что-то спросила у меня по-французски, я ей ответила. Они были поражены, что подобрали в деревне девочку, которая закончила пять классов, училась в балетной школе и даже её учили французскому языку. Надо было видеть их лица! Я не могу сейчас даже вспомнить то своё состояние. Осталось чувство оскорбления. От их глаз, от их слов… От их недоверия и удивления… А это были, как я поняла, медики, образованные люди. Им внушили, что мы дикари… Недочеловеки…»[290]