Киевлянка Ирина Хорошунова наблюдала ещё более ужасную картину лагерей в украинской столице: «С каждым днём всё холоднее, а пленных как держали под открытым небом, почти без еды, так и держат. И так во всех лагерях: в Броварах, Гоголеве, Дарнице, на Керосинной. После мокрого снега, который лепил в субботу, земля в лагерях превратилась в липкую грязь. Лечь в эту грязь невозможно. Женщины, носившие еду, говорят, что пленные проводят ночи на корточках. И снова прижимаются друг к другу, и качаются, чтобы согреться. И всё по-прежнему — после такого качания десятки трупов остаются на земле»[703]
.От одного взгляда на это можно было сойти с ума, но чтобы забыть о действующей модели ада по соседству, нужно было ещё и лишиться слуха: «Лагеря отводят дальше от городов, потому что вой замерзающих, умирающих людей нестерпим»[704]
. Этот вой стал частью городской повседневности на оккупированных территориях.Розенберг его не слышал, а только читал о нём в отчётах подчинённых, но происходящее шокировало даже этого заслуженного партайгеноссе: в феврале 1942 года прагматик в министерском кресле обрушился на откровенность проводимой политики в письме Кейтелю. «Самоуверенный прибалт» указывал, что она невыгодна с пропагандистской точки зрения — солдаты врага будут упорнее сражаться, зная, что ждёт их в плену, и кроме того, на востоке запросто уничтожается рабочая сила, которую можно использовать на благо рейха. Осведомлённый чиновник нарисовал чудовищную картину массового вымирания советских солдат: