Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи

Я осталась одна додумывать думу о том, что такое патриотизм. Ненависть ли это слепая, а может быть, и завистливая к чужому, даже хорошему, за то только, что оно чужое, не наше, и такое же слепое пристрастие к своему, к нашему, за то только, что оно наше, – или это горячее желание блага своей родине, желание, ищущее везде этого блага, принимающее его отовсюду? Тот ли патриот, кто отталкивает всякую мысль о своей погрешимости и утешается тем, что у других скверно, – или патриот тот, кто, не боясь и не гнушаясь больных мест своей родины, прикладывает к ним руку своей посильной помощи, или по крайней мере сознается в них? Моей молодой голове не разрешить было этих вопросов[70].

Впрочем, разрешить эти вопросы оказывалось не под силу и многим убеленным сединами головам.

Исследователи патриотизма обращали внимание, что он одинаково проявляется как во время национальной тревоги, так и эйфории, переживаний государственных поражений и побед. Л. Н. Толстой, оценивая патриотизм с точки зрения христианской морали, начал разговор о нем с выявления именно психологических особенностей. Русский писатель стал свидетелем русско-французских торжеств в октябре 1893 года во Франции по поводу ответного визита русской военной эскадры в Тулон. В этот период происходило складывание союза двух держав, давшего начало оформлению Антанты, поэтому в Париже русских моряков встретил президент С. Карно, и несколько дней не прекращались народные гуляния и официальные приемы. Толстого неприятно поразило поведение французов, стремившихся всеми средствами выразить свое восхищение русскими моряками, что порой принимало формы массовой истерии. Причем, читая местную прессу, писатель заметил, что сам поддался сентиментальному настроению, что навело его на мысль о заразности патриотических эмоций. В итоге в статье «Христианство и патриотизм» 1894 года он сравнил патриотизм с психической эпидемией, описанной психиатром И. А. Сикорским на примере секты малеванцев:

Сходство между той и другой болезнью полное. То же необыкновенное благодушие, переходящее в беспричинную и радостную экзальтацию, та же сентиментальность, утрированная учтивость, говорливость, те же беспрестанные слезы умиления, приходящие и проходящие без причин, то же праздничное настроение, то же гулянье и посещение друг друга…[71]

Торжества в Тулоне вызвали иронию некоторых москвичей в связи с тем, что с ними совпал Крестный ход вокруг Кремля в память освобождения России от французов в 1812 году. Современники писали: «Смешное совпадение!.. В Москве молятся в память спасения от французов как врагов, а французы в тот же день чествуют русских как друзей»[72].

Независимо от Толстого близкую позицию занял французский социальный психолог Г. Лебон, который в 1895 году на примере Французской революции отметил способность толпы заражать отдельных людей определенными эмоциями и побуждать как к преступному, так и благородному действию:

Но если толпа способна на убийство, поджоги и всякого рода преступления, то она способна также и на очень возвышенные проявления… Действуя на индивида в толпе и вызывая у него чувство славы, чести, религии и патриотизма, легко можно заставить его пожертвовать даже своей жизнью[73].

Впрочем, еще ранее другой российский психиатр В. Х. Кандинский объяснил в 1881 году массовость чувств и настроений «душевной контагиозностью» – основанной на инстинкте подражания заразительности эмоциональных состояний (современная нейробиология объясняет эмоциональную контагиозность действием зеркальных нейронов). Тем самым патриотизм становился инструментом по эмоциональным манипуляциям массами, о чем писал и Толстой: