Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи

Восторги толпы большею частью искусственно приготовляются теми, кому они нужны, и степень восторга, выражаемая толпой, показывает только степень искусства учредителей этих восторгов[74].

С середины XIX века патриотическая пропаганда проникала в разные слои общества, манипулируя настроениями подданных. Если для городских слоев основным источником информации были газеты, то для крестьян – лубок, а также всевозможная утварь с изображениями героических сцен. А. Энгельгардт обратил внимание, что военно-патриотическая пропаганда в деревне предшествовала началу войны 1877–1878 годов: «Коробочник Михайла, который прежде носил платки с изображениями петухов, голубков и разных неведомых зверей и цветов, вдруг предлагает платки с изображениями „предводителей героев сербского восстания в Боснии и Герцеговине, бьющихся за веру Христа и освобождение отечества от варваров“»[75].

Толстому особенно претила неискренность и двуличность патриотических толп, которые под внушением пропаганды легко превращают объект обожания в объект ненависти, в результате чего патриотизм из позитивного чувства превращается в эмоцию всепоглощающей ненависти:

Страшно сказать, но нет и не было такого совокупного насилия одних людей над другими, которое не производилось бы во имя патриотизма. Во имя патриотизма воевали русские с французами, французы с русскими, и во имя же патриотизма теперь готовятся русские с французами воевать против немцев… Но не только войны, – во имя патриотизма русские душат поляков и немцы славян…

В другой статье, «Патриотизм или мир», Толстой выразился еще определеннее:

Для того, чтобы не было войны… нужно уничтожить то, что производит войну. Производит же войну желание исключительного блага своему народу, то что называется патриотизмом. А потому для того, чтобы уничтожить войну, надо уничтожить патриотизм, а чтобы уничтожить патриотизм, надо прежде всего убедиться, что он зло.

На рубеже XIX–XX веков научно-гуманитарная мысль переживала определенный кризис, и выходом из него считалось обращение к естественно-научным методам исследования. Это сказалось и на изучении феномена патриотизма: от рассмотрения патриотизма как эмоции ученые перешли к его анализу в качестве биологического инстинкта, нередко прибегая к услугам социал-дарвинизма, евгеники и даже расизма. Британский биолог Х. Спурел считал, что «корни патриотизма следует, по-видимому, искать в том числе в животном инстинкте, простейшим проявлением которого является забота животного о своей самке и о своих детенышах»[76].

При этом окончательное оформление патриотического инстинкта, по мнению британского ученого, наступало тогда, когда он сливался с «чувством расы»: «Патриотизм приобретает полную силу только после того… когда защита общества означает в то же время и защиту расы». Рассуждая об отношении патриота к представителям чужой нации или расы, Спурел весьма своеобразно опровергал позицию тех исследователей патриотизма, которые усматривали в нем источник негативных эмоций к «другому»: «Патриотизм вовсе не предполагает зависть, неприязнь, презрение или заносчивость по отношению к другим нациям; он просто не считается с интересами других наций». С «естественно-научных» позиций автор также подходил и к проблеме войн, считая их, в отличие от Толстого, не следствием национальной вражды, подогреваемой патриотизмом, а интерпретируя их в контексте мальтузианской теории: как естественной борьбы за ресурсы в условиях роста народонаселения. Однако определение патриотизма как естественного биологического инстинкта ставило вопрос о том, почему многие граждане оказываются ему неподвластными. Биолог давал ответ и на этот вопрос. Он считал, что люди, которым не свойствен патриотизм, являются либо умственными дегенератами, либо «пере-цивилизованными» (утратившими чувство кровного родства под влиянием цивилизационных благ).