Война в России и Сибири

Домна Алексеевна Довгаль,

Лодевейк Германович Грондайс,

Василий Михайлович Седякин

».

16. Население по-доброму принимает японские отряды

Зилово, 23 октября 1919 г.

Полковник Умеда произнес сегодня речь перед жителями, которых Седякин собрал на станции. Председатель земской управы пока зал мне в толпе рабочих, которые, не опасаясь больше бронепоездов, откликнулись на призыв японского командования и вернулись на работу. На население произвело благоприятное впечатление следующее обещание, которое Умеда повторил сегодня публично: «Если большевик, любой, в том числе и сражавшийся, добровольно сдастся и сдаст оружие, он будет под охраной моих войск против кого бы то ни было, о чем я отдал моим войскам строжайший приказ. Они могут приняться за работу без всякого беспокойства»[405].

Это явно что-то новое для людей, привыкших за год к тому, что их избивают или расстреливают за то, что они были членами комитета или красного отряда. Высокого роста русские, а таких большинство, с удивлением смотрят на маленьких солдат-японцев, привыкнув бояться их в качестве союзников зверя Семенова. А японцы ведут себя дисциплинированно, сдержанно, корректно. Японцев в деревне первыми приняли буржуа, счастливые защитой от красных, и бедняки, переставшие бояться жутких бронепоездов, затем мелкие торговцы, уставшие от бесконечной и бесполезной гражданской войны, которая разрушает все связи, нарушает торговлю и удорожает жизнь.

Японские солдаты действовали согласно строжайшим распоряжениям. Я не раз наблюдал, как они заходили в частные дома, чтобы купить хлеба (они часто предпочитали его рису) или дичи. Чтобы не возникало сомнений в их добрых намерениях, они, не владея языком, входили, держа на ладони купюру в половину иены. Хозяева их принимали хорошо, часто приглашали к самовару выпить с ними чаю, но солдаты избегали подобного сближения.

Старания японской армии быть удобными и приятными для населения не исключали предельной осторожности перед множеством угроз, которые исходили от жителей, поддерживающих красные отряды. На каждом деревенском доме японский командующий приказал написать по-японски, сколько в нем мужчин, женщин и детей, к какой политической партии принадлежит хозяин, если сам он был в отсутствии. После восьми часов вечера жителям было запрещено выходить на улицу. Патруль мог войти неожиданно в любой дом, чтобы убедиться: все члены семьи на месте.

Единственная жалоба, которую я услышал от жителей: кража нескольких яиц. Результат моего расследования меня позабавил. Часовой, находившийся на посту на крыше дома, чтобы оттуда обозревать окрестности, ходил туда и обратно на морозе в 10 градусов и вдруг увидел на чердаке большое количество яиц. Хозяева, как водится, прятали их, боясь реквизиций семеновцев. Солдат взял несколько штук, согрел в кармане и съел. Вот единственная жалоба за год после неоднократного пребывания в деревне японцев.

Японские офицеры довольствовались собственным обществом. Когда я приходил их навестить, они сидели на циновках, которые сумели себе достать, устроив по-японски уютный и суровый интерьер, какой и подобает воинам. Они пили зеленый чай с японскими сладостями, которыми их снабжали предусмотрительные интенданты, курили прекрасные японские сигареты, всегда в окружении почтительных ординарцев, всегда настороже, всегда в ожидании приказа от начальства. К их достоинствам можно прибавить невмешательство в домашнюю жизнь хозяев, холодную вежливость по отношению к ним, что очень отличало их от многих других.

17. Трупы после пыток. Японское хладнокровие

Поблизости от Уржума, 25 октября 1919 г.

Пути и мосты починили японские саперы. Этим утром мы вновь заняли места в своем поезде и продолжили наше путешествие. В сорока верстах на север от Зилово нам указали на голого мертвеца, лежащего на снегу рядом с рельсами. Через несколько сотен метров снова мертвец, и еще, и еще… Семь изуродованных мертвых тел. Четверых мы узнали: это были казаки, отправленные на разведку полковником Умеда со станции Бушулей, они попали в руки красных.

Старый казак, 64 лет, отец Седякина, – человек спокойный, простой, никогда не занимавшийся политикой, его могли убить только как «буржуя». Красные оказали ему небольшое снисхождение – сначала ножом увеличили рот, надрезали шею, но потом все-таки убили ударом штыка в сердце.