Война в Ветёлках

Федя уже настигал убегающего вора, но вдруг остановился. На голове человека, сидевшего на подводе и погонявшего лошадь, был такой же капюшон, какой он видел на Фоме Лупыче, своем деде.

Словно пришибленный, стоял Федя. Потом снова побежал за подводой, но уже без крика. Подвода засела.

Федя подбежал и тихо сказал:

— Стойте!

Человек со всей силой ударил по лошади и заметался. И тут Федя по голосу узнал, кто это.

— Дядя Трофим! — держась за колесо остановившейся телеги, воскликнул Федя, но что-то тяжелое обрушилось на его голову.

XIX

Три дня шли дожди. На улицах, на дорогах, в степи стояла вода. Ембулатовка снова вздулась, залила огороды. Хутор будто обезлюдел.

Прибежав с фермы, Пелагея садилась за прялку и все глядела на улицу — на мокрые крыши домов, на раскисшую, блестевшую лужами дорогу, на сиротливые деревья, по оголенным ветвям и редким листьям которых стекали и падали на землю крупные капли.

Но вот снова поплыли в воздухе паутины, снова горячо стало припекать солнце, а земля сделалась такой пестронарядной, как людской поток в разгар ярмарки. Из степи потянулись в хутор возы с арбузами и дынями, с огородов потащили в погреба картофель, морковь, свеклу. Дольше стали гореть огни в избах.

Пелагея сумела с дочкой и картошки запасти на всю зиму, торну замочили целую кадочку, немного сварили и ежевичного варенья, а сколько свеклы, моркови, тыквы — хватит и себе и скотине. Даже арбузного меда наварили.

С приходом ясных, сухих дней начались ударники в колхозе. Три дня вся школа рыла картофель, а на четвертый собрали женщин.

Белавин в этот день уезжал на бюро райкома партии, поэтому он только объявил:

— Колхозный подвал забили, остальной картофель надо забуртовать. Мужики подготовили площадку, вам теперь засыпать ее клубнями и хорошо, чтобы зимой не промерзли, закрыть ботвой и соломой. Солому будет подвозить бригада Чупрова.

Доярки выехали на ударник, как всегда, после дойки. Разместились на двух фургонах. Пелагея села впереди и ей пришлось погонять быков. Ехали берегом Ембулатовки.

Несмотря на тепло, вода в ембулатовских плесах стояла синей, а не как летом в жару голубой, и, перекатываясь с одного плеса на другой, она чуть слышно ворчала; а весной бежит звонко, бурливо, будто торопится куда, и слышно ее далеко-далеко. Берега оголились, потемнели, только кое-где из-за зарослей черного курушатника, обвивая его стволы, тянутся пламенные языки шиповника. По всему берегу и дороге разбросаны желтые листья клена, темные с зелеными прожилками листья вяза. А листья дубняка разных окрасок — и синие, и красные, и бурые, и лиловые.

— Бабы, бабы, смотрите, — кричит Пелагея, придерживая быков. Останавливает фургон и бежит к речке. За ней торопятся еще несколько женщин.

— Бедненький, — сочувственно восклицает Пелагея, останавливаясь у самого берега, где пугливо вскакивает на ноги и бежит к воде, накренясь на один бок, красивый дикий селезень. Одно крыло у него беспомощно волочится. А рядом с ним утка. Она то взлетит, даст круг над головой, то снова опустится к селезню.

— Беркут, видно, его поранил.

— Вот что значит женское сердце…

— А селезень, небось бы, не прилепился к немощной супруге. Нашел бы подругу поздоровее.

На плантации женщин встретила Горбова.

Картошку таскали мешками и ведрами, ссыпали ее в бурт. Все работали споро. На обед наварили картошки в мундирах — и снова взялись за дело, но в движениях людей уже не было той сноровки. Поглядывали на солнце.

Первой подняла голос Марья Арифметика:

— Андреевна, кончать бы надо. Пока доедем, коровы придут. Да и свиньям еще корм надо раздать.

Промолчала Горбова.

Еще две женщины подошли.

— Ведь больше часа езды до хутора. А солнце-то уж где…

Горбова таскала ведрами картошку, потом вилами с одного края бурта начала класть из соломы и ботвы стену.

— Кончим и поедем, — буркнула она.

Женщины зароптали.

Солнце сползало все ниже.

Пелагея еще несколько раз сбегала с ведрами за картофелем, а потом, когда солнце коснулось черных, будто обуглившихся макушек деревьев где-то за озерами, подошла к Горбовой.

— Андреевна, табун уж пришел. Давай кончать. До полночи теперь на ферме проторчим. Завтра — доделаем.

Горбова, метнув сердитый взгляд, отрубила:

— И завтра найдутся дела. — Отвернулась и пошла с вилами за копной ботвы.

Пелагея, потеряв над собою власть, вдруг закричала:

— Бесчувственная ты, Андреевна! Мало тебя жизнь-то ломала?! Доконать надо бы совсем!

Горбова вздрогнула и остановилась.

— Ты?!. — постояв немного перед окаменевшей Чинаревой, она бросилась вдруг на кучу соломы и упала вниз лицом.

Пелагея кинулась было к ней, но, шагнув в нерешительности раз-другой, круто повернулась и пошла в сторону.

Плачущую Горбову увидела Марья Арифметика. Она подошла к ней, дотронулась до вздрагивающих плеч и спросила:

— Что с тобой, Андреевна? Кто же это тебя? Никогда не видела такой…

Андреевна встала, отряхнула пыль.

— Идите в хутор. Хватит на сегодня.

Марья громко закричала:

— Ну, бабы, давай еще немного и домой… Дружней! По десятку ведер — вся картошка в бурту.