Война в Ветёлках

Вздрогнули жесткие, как проволока, брови Фомы Лупыча. Но сам он не шевельнулся, а только, протянув руку, открыл калитку и показал на нее рукой Веревкиной.

Обезумев от злобы, она еще раз взмахнула вилами-двухрожками, но бросить их не успела. Чупров на какое-то мгновение опередил Олимпиаду, сжав своей железной рукой ее запястье. Та закричала от боли.

— Сожгу! Все равно сожгу!

— Иди с богом, — прорычал Чупров, выводя со двора Олимпиаду и не выпуская ее руки.

Выпроводив непрошеную гостью, вернулся и запер на засов калитку, а Олимпиада, качаясь, будто пьяная, побрела вдоль улицы.

Укрылся Чупров на сеновале. Он вырыл себе в скирде сена лежбище, вальнулся в него и потекли думы, одна тяжелее другой. Вышла во двор Оксана. Долго звала:

— Фома! Отец! Лупыч…

Когда все стихло и на дворе потемнело, Фома Лупыч неожиданно для себя уснул. Спал чутко. За полночь услышал близко конский топот. Вылез из скирды — темень и мокрый снег с ветром.

Тяжело вздохнул Чупров. На сорокадневные поминки сына Федора заявился Чупров-младший. Павел третий раз наведывается — дезертировал под Сталинградом в сентябре.

Встретил сына Фома Лупыч молча. Взял лошадь… В тот раз Павел коня своего ставил на задах Чинаревых.

Когда вошли в избу, где горела одна только лампада, Павел первым делом спросил:

— Ну, как там Гитлер?

Фома Лупыч все двери закрыл на крепкие засовы.

— Гитлер… — процедил сквозь зубы старый Чупров и плюнул в сторону.

— Чего? — испуганно спросил Павел, снимая сапоги.

Хлопотавшая у стола Оксана сама налила сыну водки, подала разогретый поминальный пирог с рыбой.

— Ну, да будет царствие небесное сыну моему блуднему Федору…

Павел выпил, поежился.

— Как же это, батя, вышло, что твой внук пошел не за отцом и дедом, а за коммунистами? Ну, да ладно… Не одна его голова полетела. Только чего вот дальше-то будет? — И, не дождавшись, пока мать нальет ему еще водки, взял из ее рук бутылку и допил из горлышка большими глотками.

Оксану колотила дрожь. Она испуганными глазами глядела то на мужа, в голосе которого ей слышалось непонятное сейчас злорадство, то на сына, с какой-то нечеловеческой жадностью глушившего водку. Водка и тепло скоро разморили Чупрова-младшего, и он, привалившись на подушку, лежавшую на топчане, уснул, чуть слышно захрапев. Но спал он недолго. Вскочил быстро, оглядев знакомую с детства избу:

— Маманя, продукты приготовила? Я еду.

— Да ты что? Ночуй… Схороним тебя в погребе.

— Не могу, — Павел встал и начал обуваться. — А ты, батя, дней через десять наведайся. С продуктами. Что будет с вами, если поймают меня? Тебе, батя, и так советская власть всю жизнь поломала, а теперь через меня и вовсе житья не будет.

Фома Лупыч молчал.

— Приезжай на Урал, против сазаньего озера. Выйдешь на середину ночью, часам к двум… а я буду наготове.

Чупров-старший продолжал хранить молчание, а Оксана заголосила тоненьким, еле слышным голосом.

— Ничего, мать, — младший Чупров подошел к матери и обнял ее за плечи. — Будет еще и нам праздник.

Из избы выходили втроем. Сначала Оксана обошла усадьбу своего дома, потом Чупров-старший долго прислушивался к предутренним шорохам. Наконец, Павел вывел коня, сам привязал к седлу мешок с продуктами и, наспех попрощавшись, галопом задами выскочил из хутора на дорогу.

После отъезда сына Фома Лупыч стал работать еще старательнее, но стоило ему прийти домой и лечь на топчан — как сразу же перед глазами вставали картины одна страшней другой. Фома Лупыч вскакивал и уходил в овечий закуток, где привычно пахло навозом, потом и шерстью. Здесь он ложился в загородке на зеленое пахнущее летом и солнцем сено и думал, думал.

И однажды он принял решение, от которого его то знобило, то бросало в жар. А Оксана снова и снова просила мужа:

— Голодает може, сколько уж время прошло… Съездий, наведай, не больной ли? Лекарств от простуды возьми. — А когда увидела, что никакие мольбы не в состоянии разбередить сердце Фомы Лупыча, решилась ехать сама.

— Ладно, завтра поеду, — согласился тогда Чупров.

Вечером Фома Лупыч встретил Белавина.

— Лошадь мне надо… За дровишками в Январцево.

Сборы у Чупрова были недолги. Положил Фома Лупыч на сани пешню, багор, подбагренник.

— Ты не багрить ли собираешься? — спросила Оксана мужа, взваливая на сани мешок с продуктами.

Фома Лупыч промолчал и на мешок с продуктами посмотрел косо.