Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923

Наше дело — сражаться, но это! <…> Война с ИРА — это война с асассинами. Они — настоящие мастера подлого, трусливого коварства. Я прямо скажу вам, что предпочел бы прослужить еще два с половиной года во Франции, чем здесь <…> Да, это не война, а черт знает что^{739}.

Участники этого «черт знает чего» были вынуждены заново определяться с тем, что они понимали под войной.

Дж.С. Уилкинсон из Шервудского егерского полка так писал об Ирландии:

В целом я решительно предпочитаю войну гражданской службе в Ирландии. На войне ты более или менее знаешь, где находится враг, но в Ирландии тех лет это никогда не было известно^{740}.

Подобное неведение порождало явственную паранойю. Дуглас Уимберли, служивший в Кэмеронском полку в Корке, писал:

…вокруг нас [были] те, кто стали нашими врагами, — шиннфейнеры, одетые в штатское, прятавшие оружие и говорившие на хорошем английском. В течение первых недель было очень трудно приучить солдат к тому, что мы находимся, по сути, во вражеской стране и что, возможно, три четверти всех местных жителей — и мужчин, и женщин — питают к нам активную или пассивную враждебность <…> обучение нашему делу обошлось нам недешево^{741}.

Если Дуглас Дафф, начиная службу в «Черно-коричневых», был не в силах «поверить, что те дружелюбные, симпатичные ирландцы, которых я так хорошо знал, превратились в подлых убийц, какими их изображали», то покидал он Ирландию с чувством облегчения оттого, что «из этого кошмара с убийствами и секретными расстрелами возвращается на своих собственных ногах, а не в гробу»^{742}. Бернард Монтгомери писал из Корка в феврале 1921 года, что «здесь ведется просто дьявольская война; из каждых двух человек один — твой друг, а второй — заклятый враг»^{743}. Два года спустя он признавался: «Думаю, ко всем штатским я относился как к “шиннерам” и никогда не имел ни с кем из них никаких дел»^{744}.

С точки зрения многих из этих людей, их гнев и собственное своеволие подпитывались множеством фактов и слухов. Ходили слухи о том, что ИРА способна и готова распространять тиф, что повстанцы подбрасывают отравленные конфеты и сигареты, что нельзя доверять ничему — даже самому явному и невинному дружелюбию^{745}. Более зловещими, чем слухи, были многочисленные наглядные примеры, вызывавшие еще большую тревогу: полицейские, убитые в церквях; стрелки, скрывающиеся в толпе; выстрелы из-за стен; внезапные засады; изувеченные тела 17 кадетов вспомогательного дивизиона в Килмайкле; таблички «шпион», оставленные на мертвых телах… Не один только Дуглас Уимберли признавался, что спал с заряженным пистолетом под подушкой. Еще более показательно то, что он не мог отказаться от этой привычки в течение нескольких месяцев после того, как покинул Ирландию^{746}. «Здесь хуже, чем в окопах, — писал Лайонел Кертис. — Постоянно рискуешь погибнуть от пули или от бомбы. В Ирландии не бывает увольнительных»^{747}.[89] Жить среди военизированного насилия означало не знать, кого бояться, не знать, кто и в какой момент придет и застрелит тебя. Британское военизированное движение невозможно классифицировать и оценивать, не учитывая этого представления о противниках, равно как и критериев, по которым определялось, ведется ли война «по-спортивному» или нет^{748}. И кадеты из вспомогательного дивизиона, и «Черно-коричневые» признавали свое отчаяние; то, что они видели, в чем участвовали и что делали, не вызывало у них никакой гордости. И во многом это объяснялось или оправдывалось ссылками на сущность ИРА: «Наши люди не способны отличить друзей от врагов, правила войны здесь не соблюдаются, и, соответственно, они берут правосудие в собственные руки»^{749}.