Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России

Сегодня у нас административное наказание обычно не идет дальше штрафа или 15 суток ареста. А при царе оно представляло собой год «предвариловки» и три года в Сибири, между прочим, без суда, просто по постановлению полицейских властей (хотя надо сказать, что это было результатом т. н. Исключительного положения или «Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия» от 14 августа 1881 г., которое просто «забыли» отменить, и оно действовало вплоть до октября 1917 г.). Как говорится, почувствуйте разницу. Это, кстати, объясняет стремительный отъезд В. И. Ленина за границу – рецидив грозил ему ограничением или лишением прав состояния, а значит, мог лишить его возможности участвовать в революционной борьбе.

Осужденные с потерей «прав состояния», даже дворяне, получали, что называется, по полной программе – от порки, кандалов и каторги до смертной казни (например, декабристы или петрашевцы), не говоря уже о потере прав на собственное имущество, собственную жену и собственных детей. Это говорит о сословности не только всего законодательства, но и пенитенциарной системы, построенной на сословной избирательности прав, а значит, и избирательности в строгости применения наказания.

Для нас это настоящий парадокс. Он показывает противоречивость не только социальной и правовой системы Российской империи, которую никак не могут осилить современные исследователи, но и политической, поскольку даже парламент не был парламентом в полном смысле слова. Он был лишь вывеской, формой сословной демократии. Так же как и капитализм, при всей своей «всесословности» она имела место только внутри отдельно взятых сословий, что, конечно, не имеет никакого отношения к западной демократии, к западной системе парламентаризма, к их капитализму.

Как говорил М. А. Волошин, видимо, вторя К. П. Победоносцеву, парламентаризм – чисто национальное явление, присущее только англо-саксонской расе. «Примененный к континентальным государствам парламентский строй не представляет никакой прелести. Система политических выборов является сложным отбором, в котором выживает наибестыднейший, наинаглейший, наиадвокатнейший».[439]

Поэтому «буржуазная» революция, прихода которой в начале ХХ века ждали в России чуть ли не со дня на день, явилась миру в форме до сих пор неосознанной сословно-анархической стихии, а не буржуазно-демократического парламентаризма. Ее движущие силы – солдаты, даже юридически принадлежали сословию сельских обывателей (ст. 8 «Свода законов о состоянии»), они не были ни рабочими, ни «буржуями». Целей особых у них никаких не было, просто «долой войну», «бей офицеров» и все, т. е. анархия. Хорошо известно, что анархия вообще, а в данном случае особенно, выступает как антипод власти, которая в просторечье маркируется как «они». Не случайно противопоставление «мы» и «они» стало главной мыслью, главной идей, охватившей массы в феврале 1917 года.

В свое время лауреат Нобелевской премии Ф. А. фон Хайек отмечал, что на этих противопоставлениях построено любое групповое сознание, объединяющее людей, готовых к действию. Мы бы добавили – людей социально мобилизованных в саморегулируемую локальную систему (СЛС) с высокой кумулятивной стоимостью, так как процесс социальной мобилизации протекал в армии. При этом анархия произрастала именно из принадлежности к группе «мы», потому что, как говорил Хайек, «действуя от имени группы, человек освобождается от многих моральных ограничений, сдерживающих его поведение внутри группы».[440]

Эта идея, полагаем, всегда жила в русском народе из-за сословного деления общества. По воспоминаниям председателя Государственной думы двух созывов М. В. Родзянко, «разделение Государственной власти и общества было так велико, что уже после учреждения Государственной Думы тогдашний министр земледелия Кривошеин в одной из своих речей, произнесенных в Киеве на агрономическом Съезде, указывал на прискорбное для дела деление русского общества на мы – правящие сферы и они – все остальное население вне этих сфер».[441] Но реализовалась эта идея как социальный факт только в условиях жесточайшего кризиса (да простит нас академик Ю. Н. Пивоваров), порожденного империалистической войной. Освобожденная от оков закона голодными бунтами и солдатским мятежом, она превратилась в генератор нового социального права, отличного от права государства.