Воинская культура Японии: боевые искусства, мифы и история

Его преемник Токимунэ (1264—1283 гг.) также был известным последователем дзэн. Именно этот великий полководец дважды обезглавливал посланцев монгольского хана Хубилая, который требовал, чтобы Япония сдалась добровольно, иначе он подчинит её силой. Существует история, что, узнав о приближении монгольских войск, Токимунэ послал за своим учителем Цзу-юанем, желая получить наставление, возможно, последнее в его жизни. «Теперь, о преподобный, — сказал он, над страной нависла угроза». «Как ты встретишь ее? — спросил учитель». В ответ Токимунэ крикнул изо всех сил «Ка!», продемонстрировав несгибаемость своего духа. «О, я слышу рычание льва! — сказал Цзу-юань. — Ты и в самом деле лев. Иди и не отступай»[412]. Поход войск Хубилая в Японию окончился разгромом монгольских сил. Несмотря на то, что славу победы над монголами в большей степени отдают цунами, нельзя отрицать самоотверженной борьбы самураев против иноземных захватчиков.

Среди последователей дзэн были также сёгуны Асикага (1338—1573), сторонник императора Годайго Кусуноки Масасигэ, известные полководцы Сэнгоку дзидай: Такэда Харунобу (известный под буддийским именем Сингэн) и Уэсуги Тэрутора (известный под буддийским именем Кэнсин). Существует множество историй о сражениях между Кэнсином и Сингэном. Среди ярких эпизодов их противостояния выделяется легенда о том, как войска Кэнсина пробились в ставку Сингэна. «Сингэн увидел, что на него направлен меч, и услышал вопрос в духе дзэн: „Как ты поступишь в таком положении и в такое время?“. Не имея времени вытащить меч, Сингэн отразил удар веером [гумбай], одновременно с этим ответив: „Снежинка в раскаленной печи!“. Как оказалось позже, всадником был сам Уэсуги Кэнсин»[413].

Дзэн и воинская культура перевели разговоры о бренности всего сущего (доктрина мудзё — идея бренности и непрочности всего сущего) на новый уровень. Для аристократов такие рассуждения были лишь игрой, утонченностью в духе буддизма. Показные вздохи придворной знати о бренности мира зачастую выглядят неискренне и отдают снобизмом. Подобные патетические восклицания, например, могли быть высказаны по случаю окончания любовного романа или отцветшей сакуры. В отличие от аристократов самураи ощущали бренность окружающего мира на основе непосредственного опыта постоянных боёв. Дзэнское отрицание привязанности к миру, к вещам и к жизни у самураев нашло живой отклик. Тема легкости расставания с жизнью, презрения к смерти и ощущения ее неизбежности становится одной из ключевых для воинской поэзии.

Под влиянием дзэн буддизма японские военачальники начали складывать свои стихотворения.

Ходзё Токиёри сложил про своё подвижничество в дзэн следующее стихотворение:

«Тридцать семь лет Зеркало кармы было высоко;
Сейчас я разбиваю его на мелкие кусочки,
Совсем рядом — Великий Путь»[414]

.

Сато Хироаки приводит в своей книге стихотворение, которое Уэсуги Кэнсин сложил в честь захвата замка Ното:

«В лагере холодно, осенний воздух свеж.
Чередой пролетают гуси, полночная светит луна.
Горы Этиго, теперь вот взята Ното.
Все равно: возвращаясь домой, люди помнят о походе»[415]

.

Другое стихотворение Кэнсина можно отнести к особому жанру дзисэй. Дзисэй представляют собой танка и хайкай, написанные самураями или по их заказу известными поэтами для ритуала сэппуку (харакири), также к дзисэй относят стихотворения, в которых поэт пишет о грядущей смерти. Кэнсин оставил такое стихотворение:

«Ни раем, ни адом
Меня уже не смутить,
И в лунном сиянье
Стою непоколебим, —
Ни облачка на душе…»[416]

.

Про полководца Ода Нобунага существует история, в которой к нему явились с подарками мастера рэнга Сёха и Сёсицу Синдзэн, Сёха преподнес Нобунага на подносе два развернутых веера и произнёс: «Два веера в ваших руках, и все исполнены радости. Господин Нобунага продолжил: С ними будут танцевать и играть тысячи поколений! Узнав об этом, жители Киото, старые и молодые, были так потрясены, что не могли вымолвить и слова. „Господин — такой жестокий воин, что мы думали — он будет вести себя так, как Кисо, который вошел в Киото в эпоху Дзюэй. Но он оказался необычайно галантным, не так ли? От него можно ожидать добрых дел“. Так, возликовав, говорили люди, и вздыхали с облегчением»[417].

В этом отрывке мы уже видим, как искусство складывать стихи становится признаком образованности воинов и новой воинской аристократии.