Войны античного мира: Македонский гамбит.

Пока Александр покорял Восток и раздвигал пределы империи, Запад, оказавшийся вдруг на положении имперских задворок, тосковал о былом величии, утраченной свободе и золотых временах полисной демократии (о том, что именно изживший себя как форма организации общества полис с его «мелкопоместными» интересами сделал Элладу легкой добычей «северных варваров», предпочитали не задумываться). Тоска по прошлому чаще всего обретала выход в эмоциональных выступлениях ораторов, а иногда греки от слов переходили к делам — саботировали распоряжения царского наместника Антипатра, которого они с завидным упорством «проверяли на прочность», и даже брались за оружие — это, прежде всего, касается Спарты, отказавшейся присоединиться к Коринфскому договору 337 года. Впрочем, после того как Антипатр разбил спартанского царя Агиса в битве при Мегалополе (333), Спарта признала главенство Македонии, да и прочие греческие области смирились с необходимостью покориться сильнейшему. Но смирение это было напускным; эллинское вольнолюбие («нет на земле людей свободнее эллинов») искало только повода, чтобы выплеснуться в мятеже против македонского владычества.

Территория, на которой велись войны диадохов.

На требование Александра, оглашенное гетайром Никанором в Олимпии в 324 году, на 114-х Олимпийских играх, вернуть в города политических изгнанников[101] греки в большинстве своем еще ответили только ропотом; лишь этолийцы и афиняне впрямую отказались подчиниться этому требованию. Более того, афинянин Леосфен, «заклятый враг Александра» (Диодор), набрал на мысе Тенар наемников (Диодор утверждает, что численность армии Леосфена составляла до 50 000 человек[102]) и отправил гонца к этолийцам с предложением заключить союз против Македонии.

Афины, как это было у них в обыкновении, очень быстро забывали преподанные им уроки; по замечанию И. Дройзена, «политика, на которую решились Афины, была снова политикой чувств, последних впечатлений и недавних огорчений». Малейшей искры оказывалось достаточно, чтобы вновь разжечь костер афинского вольнодумства, если не сказать — смутьянства. Перед Ламийской войной такой искрой стал процесс Гарпала. Казначей и друг детства Александра во второй раз покинул своего царя — видимо, страшась наказания за те финансовые прегрешения, какие он допустил в бытность хранителем казны в Сузах. С 5000 талантов серебром и сопровождаемый 6000 наемников, Гарпал бежал в Грецию. Он, безусловно, рассчитывал на радушный прием в Афинах, которые уже давно старался расположить к себе щедрыми дарами (так, в голодный год он прислал в город хлеб, за что был признан почетным гражданином), однако народное собрание запретило ему и наемникам высаживаться на берег у Мунихия. Гарпал в итоге высадился на мысе Тенар, где оставил наемников, и вторично отправился в Афины; его впустили в город, но взяли под стражу, на чем, кстати, настаивал Демосфен, справедливо полагавший, что сейчас не время ссориться с македонянами из-за беглого казначея. А дальше начинается самое интересное. Вопреки ожиданиям, Демосфен принялся отговаривать афинский демос от предложения, пущенного другими ораторами: использовать деньги Гарпала на борьбу с Македонией. Но его усилия оказались тщетными: народное собрание постановило изъять средства в размере 700 талантов и вооружиться. Суд завершился вечером — а утром Гарпал исчез, из денег же в казне осталась ровно половина суммы. Демосфена обвинили в получении взятки и приговорили к тюремному заключению (так как у оратора не нашлось денег, чтобы заплатить штраф)[103], прочие «умеренные» — точнее, здравомыслящие — вынуждены были затаиться, и в результате политику Афин стали определять те, кто грезил былой свободой.

Для этих людей неоценимой находкой оказался афинянин Леосфен, возглавлявший греческих наемников на персидской службе захваченный царем в плен под Арбелами и отпущенный на свободу в знак милостивого отношения к грекам. Он со своим отрядом из 8000 наемников как раз возвратился в Грецию и находился на мысе Тенар. Приглашенный в Афины, он побуждал демос к немедленному выступлению, и на его призыв откликались тем охотнее, чем достовернее становились слухи о смерти Александра. Переубедить афинян не сумели не старый и мудрый стратег Фокион, напоминавший об осторожности и трезвомыслии, ни македонские послы, которые советовали Афинам не нарушать союзного договора.