Воины Карла XII

Тут вскочил Арвид Хорн, причем вскочил с таким пылом, что его стул упал, и, воздев к потолку руки, произнес:

— Уж лучше бы ему держаться своих Откровений и своих молитвенных часов с сестрой Эвой-Гретой, а не превращать нас в мелких жуликов из одной только любви к Его Королевскому Величеству.

— Сатана, сатана! — отвечал Фалькенберг и хрустнул бесцветными пальцами, сжимавшими спинку стула, — Здесь изо дня в день только и знают, что жаловаться и обвинять. Ни один швед не печется более о чести ближнего, но ни один и не позволяет себе возвысить голос против тех, кто несет всю вину. Эй, Хорн, не торопись снова сесть, ведь самое большое возмущение вызывает у людей твоя яхта на Меларен. Молва утверждает даже, что, когда ты салютуешь из пушек, тебе хочется под завесой порохового дыма отвоевать такое же галантное местечко подле принцессы Ульрики-Элеоноры, как то, что в свое время занимал Кройц подле блаженной памяти принцессы Хедвиг-Софии… Да-да-да, и хватит вам толковать про короля… Зачитайте-ка лучше его послание! Ну давайте! Найдется ли в нем хоть одна строка, достойная главы поверженного в несчастье народа?

— Тогда хватит вам толковать и про послание, — отвечал Хорн, и, подняв с полу стул, уселся на него. — Болтовня, подобающая, скорей, женщинам, отговорки и равнодушные слова! Уж не хотите ли вы, чтобы человек, который ни разу не распахнул свою душу ни в одном разговоре, присел у себя в палатке и поверил свои сокровенные мысли клочку бумаги. Согласен только в одном: рано или поздно придется отвечать за все это злосчастье.

— Ты говоришь: рано или поздно! — продолжил свою речь хворый Фалькенберг и приподнялся, опершись дрожащими руками о стол. — Рано или поздно! Неужто шведы заделались лицемерами и прихлебателями? Ни Кристиан Тиран, ни Эрик Четырнадцатый не принесли нам столько зла, сколько принес этот, вот почему он и принадлежит дьяволу. С тех пор, как все наши истинные мужчины полегли на поле битвы, на свете остались лишь те, кто наделен старушечьей душой, вот они-то и вознамерились дать новую жизнь народу Швеции.

Фабиан Вреде стоял с почтительным видом среди спорящих, и голос его прозвучал на редкость тихо и кротко:

— Совет начинается, — промолвил он, указывая на открытые двери. — Я не прихлебатель. Я не был среди тех, кто хотел подольститься к нашему юному повелителю, до срока провозгласив его совершеннолетним, поэтому я и попал в немилость. Отечество — это все для меня… это мать и отец, это дом, это память, это все! И я знаю, что нынче мое отечество истекает кровью. Знаю я также, что когда-нибудь придется держать ответ. Но сейчас не время для бесполезных мыслей. Когда Господь возлагает терновый венец, истинно велик не тот, кто небрежно сдвигает этот венец набекрень, а тот, кто собственными руками надвигает его все глубже и глубже и говорит при этом: «Отец, я стою здесь, чтобы служить тебе». И еще скажу я вам, что никогда, никогда под победными знаменами минувших лет наш маленький народ не был столь близок к непреходящему величию, как близок он нынче.

Хорн проследовал в залу заседаний, но по дороге вполголоса обратился к Фалькенбергу:

— У моей матери я был не единственным сыном. Каждого из них нашла предназначенная ему пуля. Что ж, прикажете мне быть хуже, чем были они? Вот ты говорил о короле… Но если один человек способен побудить целый народ принести такие непомерные жертвы, не значит ли это, что подобный человек превосходит всех других?

Вреде бережно обнял Фалькенберга за плечи и добавил, по-прежнему не повышая голоса:

— А народ, который так много вытерпел… неужто ты хочешь помешать этому народу еще глубже надвинуть на голову мученический венец?

Господа перешли в зал заседаний, но Фалькенберг, опираясь на костыль, продолжал расхаживать по приемной. Пока он наконец уселся за стол, секретарь успел зачитать длинное послание и призвал всех присутствующих поставить свои подписи.

Ни один не попросил слова. Фалькенберг сник в своем кресле. Глаза у него были мутные и влажные. Забыв о праве старшинства, он пошарил по сторонам протянутой рукой и шепнул:

— Перо мне!

НА ЦЕРКОВНОЙ ГОРКЕ

Широкоплечий Йонс Снаре, что из Моры, ел кашу вместе со своими соседями Монсом и Матиасом. Йонс был до того скуп, что всю зиму проспал на полатях, чтобы меньше тратить на свечи. Его большое, плоское и безбородое лицо поблескивало в сумеречном свете, что падал через чердачный люк, и казалось более морщинистым и безобразным, чем у тролля, и он неспешно говорил глухим, раскатистым голосом.

— Предвижу я, — сказал он и громыхнул ладонью по столешнице, — что грядут дни хлеба, выпеченного из древесной коры. Завтра я забью свою последнюю корову. Каждый год приносит с собой новые налоги и поборы, а теперь у нас и вовсе хотят отобрать церковный колокол и деньги на вино для причастия, и зерно для церковного приюта.

— Это ты верно говоришь, — сказал Монс.