Воины Карла XII

Вечерний отблеск лижет скалы.
Нет больше солнца! Закат, как палач.
Плачь, Сюннёве, плачь!
Солнце зашло, и дня не стало.
Битва окончена. Скальду верна,
Несет тебя лодка к последней цели —
Замедлит свой бег она
У скал норвежских, у шведской мели…
Здесь вновь две волны расстаться должны.
Две братских страны разлукой больны.
Мы скорбно смотрим вдаль на свет заката —
Мечта о братстве ноет, словно рана.
Поют о прежнем братстве наши страны,
И смерть твоя, как смерть родного брата.

Из посмертного сборника «ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ» (1942)

АВГУСТУ СТРИНДБЕРГУ

Полвека отметя,
сподобились эти
наград позолоты,
признанья и славы,
но ропот убогой
отринув оравы,
один далеко ты
сидишь у порога, —

у врат, одиноко,
где царство другое,
но участь изгоя —
примета пророка,
что прямо, без лести
беседовал с нами
и взыскан был честью,
но чаще — камнями.

Ты, века под вечер,
не лаврами венчан,
но в вящей короне,
что сжали ладони
вкруг мозга поэта:
по слову обета,
венца ты не сбросишь,
седины он стянет
до смертного вздоха, —
венок, что не вянет,
хоть с юности носишь —
из чертополоха.

НАДПИСЬ НА НАДГРОБИИ

Присядь у моей плиты.
Тут тихо и одиноко.
Приветь меня ласково и негромко —
я не в силах ответить.
Я был непомерно взыскан:
я человеком
успел побывать на земле.
Ликуй же, пока еще видишь солнце!

ИЗ ИСТОРИЧЕСКОЙ ХРОНИКИ «ВОИНЫ КАРЛА XII» © Перевод С. Фридлянд

ПРОПОВЕДЬ

В кафедральном соборе Стокгольма прихожане привстали со скамей и устремили взгляды в сторону притвора, где император Карл XII выходил из кареты. Это был довольно красивый, но хрупкий и слишком рослый мальчик. Четырехугольная шапочка лихо сидела на самой макушке большого, косматого парика, когда же король снял ее и сунул под мышку, движения его стали принужденными и несмелыми. Он шел семенящими шажками, чуть проседая в коленях, как оно и следовало по обычаю того времени, опустив глаза долу. Богатый траурный костюм был оторочен горностаем по обшлагам и кружевом — по краю перчаток, а испанской кожи сапоги на высоком каблуке украшены пряжками и бантами.

Раздосадованный любопытными взглядами, он занял свое место на королевской скамье под золотой короной, которую поддерживали гении, и сидел неподвижно, обратись лицом к алтарю и не умея, однако, отдаться мыслями священнодействию. Когда под конец на кафедру поднялся пастор и с помощью нескольких слов, а также мощного удара по переплету книги вызвал в церкви приглушенное бормотание, Карл залился краской и почувствовал себя словно застигнутый врасплох на месте преступления. Но вскоре мысли его снова отвлеклись и потекли прежним путем, а сам он, чтобы скрыть смущение, начал выщипывать черные волоски из своего горностая.

— Ты только погляди на него, — шепнула женщина на одной из нижних скамей, — ему еще отцовская розга нужна. Черт его, что ли за пальцы дергает?

— А ты бы лучше помалкивала, будет тут всякая чумичка сидеть не по чину, да еще язык распускать! — отвечала соседка и выпихнула ее в проход.

Стоявшая у дверей старушка с клюкой, которая по обязанности должна была обходить ряды и бить по затылку задремавших прихожан, громко ударила клюкой об пол и успокоительно замахала руками, но стук все равно донесся и до благородных скамей, так что высокие господа повернулись к ней, священник же вставил в свою проповедь следующие слова:

— Согласие, говорю я вам, согласие во Христе! Куда оно устремило путь со своими нежными и сладостными дарами? Уж не в гущу ли самого народа? Что ж, тогда держите его и не выпускайте! А может в Божьем доме или вокруг Его Королевского Величества собственной персоной. Как бы не так! Вот почему и говорю я вам, вы, князья сей земли, стремитесь к согласию и любви, не вздымайте ради междоусобицы свой меч, который Господь вложил нам в руку единственно для защиты ваших подданных.