Войны за Бога. Насилие в Библии

Важное место в богословии Кальвина занимала идея избранничества: Бог выбрал для себя народ, и этому решению нельзя сопротивляться и его нельзя ставить под сомнение. Вследствие первородного греха падшее человечество обречено на проклятие, и это падение и развращенность окрасили собой все мысли и чувства человека. Вспомним притчу Христа о пшенице и плевелах: до времени они растут вместе, а затем наступает суд, и плевелы ничего не могут сделать, чтобы избегнуть своей печальной судьбы. Кто-то может быть человеком высочайшей нравственности, приносить пользу обществу или даже спасать невинные жизни, но все это не позволяет ему надеяться на спасение, если данный человек не предопределен ко спасению. И если даже человек сознательно обращается ко Христу и вступает в его церковь, это не позволяет изменить уже вынесенный вердикт. По человеческому разумению такое богословие чудовищно несправедливо, как будто его создал дьявол, но именно такая реакция, утверждал Кальвин, показывает, как глубоко испорчен человек и как порочны его установки по сравнению с абсолютной справедливостью Бога.

Люди не вправе сетовать на суровость Бога ни при каких обстоятельствах, даже когда Он истребляет целые народы. Кальвин не хотел сказать, что массовые убийства и геноцид допустимы в обычных условиях — вовсе нет: «если бы израильтяне просто удовлетворяли свою похоть и ярость, убивая матерей с их детьми», такое поведение было бы «варварством и зверской жестокостью» — тем, что мы сегодня называем военными преступлениями{166}. Но подобные слова неприменимы ни к какому — ни к одному — действию, если оно совершается по повелению Бога. В таких обстоятельствах христианину в лучшем случае остается смиренно благодарить Бога за его невероятное терпение по отношению к другим народам, которые грешат не меньше, но пока еще не исчезли с лица земли.

Проверкой на правильную установку здесь служило отношение к убийству детей, которое возмущало даже тех, кто привык к жестоким европейским войнам начала периода Современности. Кальвин утверждал, что и дети были рождены в грехе и заслужили проклятье так же, как и их родители, и только милостивый Бог по своему произвольному решению может спасти их. Кальвин начисто отвергал саму мысль о том, что человек может судить о деяниях Бога или находить их несправедливыми:

Разумеется, любой человек, если он пристально исследует себя, поймет, что он достоин ста смертей. Почему же тогда Господь не может увидеть, что одна смерть младенца, вышедшего из утробы, вполне справедлива? И тщетно будем мы тихо роптать или громко жаловаться на то, что он обрек все потомство проклятой расы на подобное уничтожение; горшечник имеет полное право поступать со своими сосудами или, точнее, со своей глиной так, как ему заблагорассудится{167}.

Кальвин говорил, что проклятие может упасть на целую расу, и тогда она может заслуживать полного уничтожения, и что в таком случае было бы большим грехом противостоять Богу, если бы он повелел эту расу уничтожить. «Хотя по нашему разумению дети и многие женщины здесь ни в чем не повинны, вспомним о том, что небесный суд не подчиняется нашим законам»{168}.

Однако даже Кальвин — человек, который обычно не боялся доводить какой-нибудь свой аргумент до ужасающего логического завершения, — добавил сюда еще один пункт, который делает представленную им картину божественной справедливости несколько менее суровой. Да, Бог повелел уничтожить народы Ханаана, но все они этого заслужили из-за своих вопиющих грехов. Кальвина больше интересует не то, почему Бог истребил этих людей, но то, почему он терпел этих ужасных грешников так долго: «Кто же здесь будет жаловаться на чрезмерную суровость, если Бог так долго откладывал осуществление своего суда? А если кто-то скажет, что по меньшей мере дети были еще невинны, легко ответить, что их гибель справедлива, поскольку эта раса была проклята и обречена на вечные муки»{169}.