Воитель

Помнится, я уже говорил, он был из казаков, добавлю только — уссурийских, дальневосточных, значит. Воевал конечно же, и, судя по двум орденам Славы, многим медалям и нескольким ранениям, неплохо воевал. Да и мог ли иначе воевать этот прирожденный здоровяк — рубака, с упруго закрученными усами, отчаянной голубоглазостью, лихой чуприной и всегдашней поговоркой: «Оседлаем, пришпорим!»? Приехал к нам весной сорок шестого в погонах старшины, со значком гвардейца, в офицерской диагоналевой гимнастерочке, туго перетянутой широким, офицерским же, ремнем, в синих галифе — икры в обтяжечку, и лакированных трофейных сапожках. Для полной впечатлительности не хватало шашки, но она легко воображалась, ибо Антип постоянно ощупывал левый бок, точно ища эфес этого привычного для казака холодного оружия. Стакан водки принимал двумя пальцами, выпивал не морщась и не закусывая, лишь улыбчиво крякнув в усы и промокнув их надушенным платочком. Семью оставил где-то в уссурийском селе, прибыл, так сказать, оглядеться, устроиться, принять дела, а потом уж… И чуть ли не в первый день приметилась ему наша одинокая учительница Корякина. Ты ее помнишь, Аверьян, в пятых-седьмых классах ботанику и зоологию преподавала, очень уж старалась понравиться тебе, даже сцены ревности какие-то устраивала (не удивляйся, мы и это знали, и вообще, взрослым только кажется, что дети ничего не видят, ничего не понимают), а когда ты уехал, женила на себе школьного завхоза Шкуренкова и, как сказал бы сам завхоз, «нехорошее происшествие произошло»: запил он страшно, вероятно тоскуя по оставленной где-то в России семье (завербовался-то на время, а тут — война…), и зимой околел у порога их общего дома. Так и не удалось выяснить: Корякина ли его не пустила, пьяного, или сам он не решился постучать грозной молодой супруге?.. Словом, к приезду Сталашко она была в том вдовье-бабьем возрасте, о котором говорят: «И дед в женихи годится, если мужиком глядится». А тут на́ тебе, нежданный подарочек — бравый Антип-фронтовик, истосковавшийся по женской ласке. Ну и закрутились они в любовном дурмане: весна, все цветет, зеленеет, а эта парочка на моторной лодке — был такой у директора трескучий «лимузин» — по реке, на острова, Антип со всеми орденами и медалями, Корякина в девичьей вуали этаким шлейфом на ветру, — красиво, ничего не скажешь, особенно для нашей глухомани, совсем оскудевшей за войну… Вспомнил вот и даже сердце потеплело: знаю, ничего в той любви возвышенного не было, но красота сама по себе, наверное, некая ценность. Осталось яркое, праздничное, отчаянно-безоглядное… Кого это не очаровывает, в детстве особенно? И столько пряников, конфет пораздавал Антип детворе! До сих пор не пойму, где он их брал? Вернее, догадываюсь, где-то на складе продуктовом, но ведь все по карточкам тогда было. Знать, сумел недавний боевой старшина и новый хваткий директор рыбозавода — не то приказом, не то уговором — заставить неподкупного старца Трошина, заведующего складом, распечатать ящики и мешки с довоенными припасами. На все такое: достать, выбить, взять нахрапом, — у него были просто выдающиеся способности.

Недолго, впрочем, красиво гулял ветеран войны. Кто-то из сельчан, думаю, директриса школы Охлопкова, да, та, Аверьян, старушка с гимназическим образованием и дореволюционными учительскими курсами (сколько раз она спасала тебя от дурных наговоров!), поторопила письмецом жену Сталашко прибыть на новое место жительства. Казачка Ульяна явилась незамедлительно, с двумя детьми и налегке, как говорят в таких случаях, «в чем была» — уж не знаю, какими словами приглашала ее Охлопкова, но наверняка вполне убедительными, — сразу все правильно оценила и при первой же встрече с Корякиной молча вцепилась в ее завитые локоны, да так, что та завизжала на все Село и послушно позволила провести себя из конца в конец главной улицы Таежной. Сбежавшиеся бабы едва расцепили пальцы Ульяны. Через день-два Корякину тихо, незаметно увезли на директорской моторной лодке в район, и она навсегда затерялась в неизвестных мне лично краях. Так решительная казачка спасла мужа от любовной пагубы, сохранила семью, чему, кажется, радовались все сельчане: вот уж красавица была урожденная, темноокая, с косой до пояса, статная (до сих пор, если слышу или читаю о женской стати, вспоминаю Ульяну), с румянцем сквозь легкую смуглоту и улыбкой щедрости необъятной — на всех людей, на весь свет. Что против нее Корякина? Курица.