Воитель

Упал ливень, торопливый и грозный. За вспышками молний разверзлась темнота. Жутко стало в степи. Авенир ощутил свою малость, затерянность, поняв, почему гуртовики пережидают ненастья вместе: одинокий здесь тягостен самому себе, ему вспоминается пещерная первобытность. Особенно жалок коммуникабельный горожанин. Авенир повыше натянул одеяло, закрыл глаза. И спасся от одиночества — уснул.

Он очнулся, услышав мягкий хлопок двери, частые, веские шаги босых ног к его кровати, а затем вдохнул свежесть мокрого ситцевого платья и решил притвориться спящим: пришла Маруся, надо выгадать несколько минут, обдумать, как, о чем заговорить с ней. Маруся села на краешек топчана, отбросила за спину косицы, дождевая капелька упала ему на щеку, он вздрогнул, едва не открыв глаза. Маруся промокнула платком каплю, тронула пальцами его лоб, ресницы, затихла, ожидая, когда он проснется, потом еле уловимым вздохом позвала:

— Авен.

Он не отозвался, теперь хитря и любопытствуя: как поведет себя степная ладушка? И тут же раскаялся. Маруся склонилась, ожгла его лицо прерывистым дыханием, прижала свои прохладные влажные губы к его сухим и горячим. Он едва удержался, чтобы не обнять ее — таким долгим, просящим ответа был ее поцелуй, — и резко откачнул голову, рассердившись вдруг на себя, на нее: «Мало всего тебе! Займись еще пятнадцатилетней!.. И она — будто соблазнительница бывалая! Что с ней, зачем это, почему? Убежала из города — и нашла горожанина!..» Маруся тихо рассмеялась, дивясь его крепкому сну, опять склонилась, притиснув его жестковатой тяжестью, заговорила полушепотом:

— Милый, милый, я люблю тебя. Я полюбила тебя, как только увидела — там, около вашей желтой палатки, когда принесла вам, голодным, молока и хлеба. Я посмотрела на тебя, подумала: этот, синеглазый, зачем сюда пришел? Они, бородатый и она, городская лада, вместе пришли, а он один. Я смотрела, слушала тебя — и ты улыбнулся как-то устало, виновато: вот, мол, извини, пришел. И я испугалась от догадки: он же ко мне, пришел! А ты еще раз улыбнулся и вроде бы кивнул мне. Вернулась в Гурт — и к Верунье, давай упрашивать ее: согласись, разреши, пусть войдут они, надо жалеть несчастных, больных, голодных. Чуть на колени не брякнулась. Сказала: не пустишь — я с ними уйду. Ой, какая была счастливая, когда вы пришли! Помнишь, купаться вас повела на запруду? Я для тебя плавала, ныряла, хотела понравиться. Не знаю, что случилось со мной, я тебя ничуточки не стеснялась: он мой, милый, хороший. И что кровь баранью отказался пить, мне понравилось. Думаю, пусть этот бородатый сердитый пьет, а я своего быстренько откормлю. И стала носить вам с Леней побольше, повкуснее… Вот вспомнила Леню. И жалко мне его. Он такой, самый человечный. Я бы любила, наверно, его, если бы не увидела тебя. Но я всегда чувствовала: больше уважаю его, чем люблю. Любви на Леню у меня почему-то не хватало. Пришел ты — и поняла: совсем не любила Леню. Ой, вышла бы замуж за него и обманула. А он бы несчастным стал. Я ведь ему все рассказала о себе, чтобы не обманывать, какая беда со мной случилась в интернате, он простил, пожалел еще, доказал: не виновата я. Хоть чувствую, виновата в чем-то, раз ко мне пристал этот тип. Собрался ехать к нему Леня, едва отговорила. И тебе все расскажу, ты ведь поймешь, ты умный, ученый, добрый. Я глупенькая против тебя, но я способная, захочешь — буду учиться, институт окончу. В медицинский хотела, вот и окончу медицинский. Я знаю много лечебных трав, лекарства могу делать, Верунья научила. И в городе жить сумею, лишь бы ты любил меня. Скажи, Авен, ты любишь меня?

Она положила голову ему на грудь, словно его сердце могло ответить ей, затихла, затаила дыхание, и Авенир, понимая, как глупо поступил, прикинувшись спящим, и не имея уже терпения продолжать эту неумную игру, сказал резко и сердито:

— Маруся!

Она отпрянула, вскочила, пересела на стул у кровати, но в глазах ее, сияющих от слез, не было испуга и губы чуточку улыбались; она следила за ним, ласкала его взглядом; она и пересела-то на стул, подумав, что помешала ему; и когда он стал подниматься, осторожно опуская с топчана ногу, она подставила ему свое плечо, обхватила рукой его шею.

— Маруся! — повторил он так же жестко, стараясь глядеть ей в глаза. — Я слышал все, что ты наговорила мне. Проснулся — и услышал. Признайся, ты шутила, разыгрывала сцену… бывают такие в книгах, кинофильмах?.. — Ему сделалось совестно, даже голова заболела от прихлынувшей крови: ведь он принуждает ее соврать, подсказывает, как соврать! Но ничего иного, более разумного, не мог придумать и, совсем уж запутавшись, предложил нечто постыдное: — Давай будем считать, что это была шутка?.. Ты артистка, Маруся. Талантливая артистка! Согласна?

— Нет, — просто и внятно ответила она.

— Что нет?

— Я тебя люблю, Авен.