Войти в одну реку, или Воспоминания архитектора

Командиром парохода «Орел» был уже пожилой капитан Стронский. Капитан был так раздражен и обижен, что его молодая жена, которая жила в это время в Батуме, не выехала к нему навстречу, что спустил с мостика за шиворот местного штурмана грека. Действуя против правил, он сам ввел пароход в гавань, наполненную иностранными судами (среди которых выделялись пароходы Ротшильда с изображением на черных трубах красной лисицы на желтом фоне). Нас встретил комендант Батума Комдеев и пригласил вечером в городской клуб встречать Новый год. Нам устроили прекрасный ужин с кахетинским вином и с лезгинкой, а мы со старшим механиком парохода «Орел» Ивановым прошлись мазуркой, которую при громких аплодисментах заставили повторять несколько раз. Уже под утро мы вышли из клуба, сопровождаемые каким-то местным жителем, который уговаривал нас отправиться с ним в такие места, которые мы никогда не видели. Воспользовавшись остановкой нашего проводника в черкеске, мы ускорили шаг, чтобы от него отделаться, а он пустил нам вслед несколько пуль из револьвера, благополучно прожужжавших мимо. Добравшись до керосиновой пристани, где стоял наш «Орел», и взойдя на пароход, Иванов разбудил всех своих помощников, велел подать шампанского, и мы продолжали встречу Нового года до полного восхода солнца. На другой день при тихой погоде наш пароход отчалил в обратный путь, но, подходя к Одессе, мы встретили лед, в котором уже застряло несколько судов. Так как «Орел» должен был идти в окраску, то капитан не жалел подводной части, и мы пробивали лед до тех пор, пока не пришлось по целине огибать застрявший итальянский пароход. Мы стали, спустили трапы, и пассажиры черными фигурками с чемоданчиками потянулись пешком по льду к городу. К вечеру «Орел» все-таки пробился и стал в порту для ремонта.

Воспользовавшись остановкой нашего проводника в черкеске, мы ускорили шаг, чтобы от него отделаться, а он пустил нам вслед несколько пуль из револьвера, благополучно прожужжавших мимо.

После возвращения в Одессу мои отношения с воинским начальником обострились; я выводил на свежую воду все проделки его управления, а он точил на меня зуб. Как-то раз я был назначен на ночное дежурство в хлебный склад, где разместили вновь прибывшую партию новобранцев; я проходил всю ночь, не имея возможности даже присесть. На другой день я принес начальнику местной бригады жалобу на воинского начальника, в которой изложил, что по уставу гарнизонной службы офицер, назначенный на дежурство, должен иметь отдельную комнату со столом, стулом и диваном. Воинский начальник, обвинив меня в том, что жалоба подана не в порядке подчиненности, посадил меня на сутки на гауптвахту, и хотя через несколько часов я был освобожден его адъютантом, я отправился к корпусному командиру принести на него словесную жалобу. Но тут-то и осекся: корпусным командиром был мой дядя, который стал меня уговаривать бросить это дело. «Хотя я знаю, что ты прав, – говорил он, – но я – твой близкий родственник и не могу стать на твою сторону». Мне пришлось освободиться от командировки, подав рапорт о болезни, но я твердо помнил, что как веревочке не виться, а все кончику быть. И действительно, злоупотреблениям воинского начальника Переяславцева вскоре пришел конец. Как-то, вернувшись домой со службы, я застал жену в обществе двух офицеров: генерала и полковника. Генерал был вновь назначенный начальник местной бригады, а полковник – его адъютант. Они весело смеялись и, когда я появился, просили меня подробно рассказать о моих сношениях с Переяславцевым. Они сообщили, что он отдан под суд и обвиняется во взяточничестве и воровстве доверенных ему казенных сумм. Воинского начальника Переяславцева судили и приговорили к лишению чинов и к ссылке в Сибирь.

Я продолжал свои занятия, а весной снова был освобожден от службы, и мы с женой уехали в Москву, где провели лето частью на даче моего отца в Гирееве, а частью – в Москве у сестры моей жены. Сестра жены была замужем за врачом гренадерского корпуса, и они жили на казенной квартире на углу Садовой и Спиридоновки в доме, который раньше занимал третий кадетский корпус. Удивительно, до чего широко было поставлено дело с казенными квартирами: корпусный врач занимал квартиру в семь больших комнат, кроме двух комнат для прислуги, большой светлой прихожей и других хозяйственных помещений.

В июле у нас родился сын, а в августе я уехал в Петербург для поступления в академию и для устройства всех дел к нашему переезду на время пребывания в академии. В успехе своего дальнейшего образования я почти не сомневался, потому что втянулся в занятия, которые уже обратились не в труд, а в потребность.