Вокруг державного престола. Батюшка царь

Никон предложил монахам укрепить камнем берег и возле Троицкой губы, чтобы было удобно спускаться к морю. К осени они установили между стволами растущих у обрыва сильных и красивых белоствольных берез широкие и крепкие доски. Получились удобные скамейки, сидя на которых можно будет любоваться морем, а весной слушать птиц.

* * *

С этого времени, прежде чем взяться за какое-то общее дело, Никон сначала шел к Елеазару и заручался его поддержкой и одобрением, показывая этим свое смирение и кротость, хотя это и претило его беспокойной, сильной и дерзкой натуре. И лишь затем приступал к исполнению задуманного.

Освоившись, он взял в свои руки все бразды правления по хозяйству и решал все вопросы по-деловому и энергично. Он внимательно относился к просьбам монахов и вскоре сделался незаменим для монашеской братии.

Его деятельность нравилась старцам, потому что приносила пользу монахам, а сам он тем временем всё больше страдал. Монахи жили в скиту в постоянных и ежедневных трудах, терпели бытовые лишения, и истязали себя подчас даже физическими страданиями, исполняя уроки, которые сами себе же и назначали. Монахи покорно несли отшельническую аскезу. Никон также взвалил на себя крест смирения, желал себя укротить. Но мятежный бунтарский дух в нем все больше роптал.

Что-то крепко сидящее в глубине его деятельной, неутомимой и беспокойной натуры никак не желало смириться с жизнью отшельника. Это что-то металось и выжигало его внутренности непонятной гнетущей тревогой, настойчиво теребя и требуя не успокаиваться, искать иной смысл жизни, иную цель. И этот поиск был для него мучительным, потому что совесть и всё, что он впитал в своем служении Богу вместе с молитвами указывали на обратное: на покорность и на смирение с теми обстоятельствами, в которых он оказался и к которым сам же стремился по собственной воле.

В ту первую и, наверное, самую тяжелую зиму своего пребывания в скиту, студеными долгими ночами, позабыв об усталости и покое, подгоняемый тоскливой и непонятной силой, весь дрожа как в лихорадке, с неистовой страстью, вдруг овладевающей им, он подскакивал иногда с неудобной и жесткой лежанки и бухался на колени перед иконами. И бил, бил до синяков и кровавых ссадин свой худой бледный лоб об дощатый пол, кладя земные поклоны, или же стоя босыми ногами на продуваемом ледяным ветром полу.

Однажды на зимней рыбалке, он присмотрел ложбину на льду реки, укрытую от ветра двумя пологими берегами. Выломал там полынью и забросал еловым лапником. И теперь почти каждый день, когда выпадало свободное время, ходил туда окунаться в прорубь. Он хотел закалить свое тело и намеренно истязал себя физическими страданиями. Но окунаясь в обжигающую до замирания сердца воду и вылезая затем на лед, он испытывал такие незабываемые ярчайшие ощущения, такой небывалый подъем духа, что громко кричал, обливаясь слезами восторга.

Всю зиму Никон испытывал свою волю ледяными купаниями, закаляясь и усмиряя гордыню. Он как будто стремился достичь высшей точки и испытать предел своих физических и душевных возможностей, данных ему от рождения.

Однажды ему пришлось ухаживать за тяжело больным монахом Акимом, и он не заметил, как от усталости задремал. Очнулся от кашля и бессвязного бормотания больного, метавшегося в бреду. И вдруг вспомнил давнюю картину из детства, как мать его плела кружево, сидя у окна и стуча коклюшками, и душа его зароптала.

«Почему, зачем я здесь… Кому нужна моя молчаливая жертва? Елеазар говорил, что меня ждет иное…Страшно об этом думать. Бог не может отвергнуть меня, он не отвергает никого из приходящих к Нему. Я служу Ему искренне и с любовью и буду служить до конца.… Но в этом ли заключается все мое служение», – размышлял он, поднося к воспаленным губам больного кружку нагретой воды.

«Крест Христов – страдания и смерть, каждый волен принимать ради спасения. Бог дал нам это знаменье своей любви. Вот и Христос умер на Кресте, чтобы сказать, до каких пределов может дойти Его любовь и любовь Отца небесного к каждому из нас. Смерть, исполненная Божественной любви. Крестные страдания продолжаются в страданиях людей во все времена. Я вижу за скорбными лицами скорбный лик Христа на Кресте. Но я не буду оплакивать Его смерть. Я лишь заплачу над судьбой стариков и детей, матерей, жен и сестер, истерзанных чужой жестокостью, раздавленных неправдой и равнодушием, лишенных возможности покаяния. Я каюсь, и всегда буду каяться.… Но зачем я убежал от мира и от людских страданий.…Зачем я скрываюсь здесь, за тихой безмолвной молитвой… Чем я могу им помочь, запертый в скиту? А я мог бы это сделать не только своим покаянием за них, но и поступками, делом.… Да вот же моя судьба: помогать ослабевшим душой и телом, грешникам, наставлять их на истину…» – отвечал он себе уже глубокой ночью, когда прилег на лавку поспать. Бунтарский дух его не смирялся.