Мне доводилось бывать в гостях на тихой зеленой улочке этого городка у приятеля, имевшего там виллу. Выйдя от него как-то поздно вечером на улицу, я повстречал марокканца с двухколесной тележкой. Он доверительно спросил меня, не видел ли я вещи. Убедившись, что я не понимаю, о чем речь, он объяснил мне, что обитатели вилл часто выбрасывают за ворота всякое старье, а он подбирает. Потом он продает его на блошином рынке у заставы Монтрёй.
–Здесь старые вещи не такие старые, как в других местах, – сказал он доверительно. – Люди тут живут богатые.
Я пожелал ему удачной охоты и повернул к метро.
–До встречи, – сказал он дружелюбно.
–До встречи на блошином рынке! – уточнил я.
Помню, что, расставшись в конце концов с французской переводческой конторой, с ее дураком-начальником, с бесплатной столовкой и зданием из темного стекла, я не перестал гулять по дорожкам прекрасного парка Сен-Клу, но теперь мне вспоминались здесь на досуге совсем другие истории, из другого века. Я вспоминал молодого красавца Дюма-сына, влюбившегося в шальную русскую дамочку, жену дипломата Дмитрия Нессельроде Лидию, которая лечилась в Париже от семейной хандры и без труда обольстила поэта, лишь недавно потерявшего чахоточную «даму с камелиями». Влюбленные бродили целый день по дорожкам этого самого парка, а потом молодой Дюма прочитал своей даме (в присутствии умиленного Дюма-папеньки) свои новые стихи:
Папа Дюма порадовался за моралиста-сына и замужнюю русскую даму. «Я покинул этих прелестных и беспечных детей в два часа ночи, – пишет он, – моля бога любовников порадеть о них…» Но бог любовников на сей раз не смог помочь. Приехал муж Лидии и силком утащил лихую даму в Петербург, в лоно семьи, к малолетнему сыну. Молодой Дюма гнался за супругами до самой русской границы, через которую его не пропустили. Он долго маялся один в польском приграничном местечке, Лидия не отвечала на письма, ему пришлось вернуться в Париж… В конце декабря он поехал один в парк Сен-Клу, бродил по дорожкам, писал продолжение того, прежнего стихотворения: