Волчье лезвие

– Мне нравится вон та поляна. Как часто пропасть не пускает нас к тому, что любим, – показала Теоделинда за широкое, в сотню шагов, ущелье, где в низине ели и пихты выстроились изгибистым хороводом вокруг лужайки с волнистой травой и оранжевыми, голубыми и белыми цветочными пятнами. Там громоздились три серых валуна с мшистой опушкой. Они выглядели как низкорослые люди с жёлто-зелёными волосами, которые остановились передохнуть и теперь всматривались что происходит на противоположной стороне пропасти.

Она бросила взгляд вправо, где Людер сломал ногой в кожаной обмотке горную лилию цвета пламени и сорвал стебель душистого ясменника с четырьмя сиреневыми лепестками. Брюн же, сунув большие пальцы за широкий кожаный ремень вокруг серой шерстяной рубахи до середины бёдер, направил острую бороду на туманные лесистые холмы далеко впереди, над которыми у самого горизонта высилась белоснежная вершина.

– Можно перейти пропасть, спустившись на дно, – сел Людер на камень и свесил ноги вниз, в ущелье. – Мы с братом поднимались по склону, когда не стало матери, и разглядывали, как внизу блестит озеро с десятком лодок-щепок. Иногда оно было ярким от солнца, иногда сверкало чернотой под тучами, но оставалось безразличной ко всему холодной водой.

– А мне вот любопытно, что наглый гепид делает, – вставил Брюн, и его поддержал стук дятла в лесу за спиной, откуда едва слышно гавкал Крувс. – Опять рыбу ловит?

– Вряд ли, – сунул Людер стебель цветка себе в зубы, – думаю, он уже в пути.

– Если взлететь как птица, то не пришлось бы спускаться так глубоко, – вздохнула Теоделинда, услышав протяжный крик «ки-и-и, ки-ки-и» – это над поляной за ущельем, куда выбежало семейство пугливых косуль, промелькнул ястреб. – Что стало с вашей матерью? – обхватила она плечи руками.

Здесь, на возвышении, ветер студил, и даже расшитый кожаный жилет поверх шерстяной рубахи не спасал от мурашек. Холодок пробирался и под суконные штаны, что спрятались под юбкой с золотой брошью в форме парящего сокола.

– Если взлететь, то и плюхнуться недолго, – пнул Брюн камешки в расщелину.

– Мать зачахла через две зимы после того, как не вернулся отец, – взглянул Людер на Теоделинду.

– Что значит такой рисунок на коже? – обратилась Теоделинда к Брюну. – Никогда не видела ничего подобного.

Тот опять уставился вдаль, замолчал, и только ветер шумел, кричали птицы, лаял пёс под стук дятла.

– У меня от них спина в мурашках. Не люблю, когда кто-то сзади, – обернулся Брюн к двум баварам в суконных жилетах с нашивками из толстой кожи, с короткими мечами на поясе и фрамеями¹⁰ в руках. Они стояли в пяти шагах позади Теоделинды.

– Я привыкла. Не отпускают одну, – улыбнулась Теоделинда. – Не удивлюсь, если в приданом будет сотня воинов… Так расскажите про эдельвейс.

– В четырнадцать я спустился с отцом в долину на ярмарку. Она была старше на три зимы, и сказала, что выйдет за меня, если привезу с гор живой эдельвейс. Но каждый раз с них слетали белые, как первый снег, ворсинки. Они чахли. Я поднимался снова, пока спустя зиму не привёз один… Но она сбежала с каким-то заезжим купцом… Вдруг встречу её – а цветок уже со мной, – улыбнулся Брюн, провёл ладонью по лысине.

– Если бы не слышал на каждом постоялом дворе, то разрыдался бы, – выплюнул Людер изжёванный стебель, встал и подтянул штаны под шерстяной рубахой с вырезом на груди в форме наконечника стрелы. – Почему не спросите, что стало с моим отцом? – шагнул Людер вплотную к Теоделинде, чем дёрнул с места двоих баваров.

Она развернулась к нему. Прямой взгляд его холодных голубых глаз заставил её опустить взор, и она пошла к тропинке, которая привела их сюда, но прежде сказала:

– Зачем? Вряд ли умер в постели. А даже если и так, не думаю, что он был счастлив. Все мужчины вокруг меня считают недостойным испустить дух на ложе. Как и вы, и как, возможно, хотел ваш отец.

На половине пути, когда стволы скрыли сзади голубую ширь с белыми прожилками облаков, когда уже были слышны голоса баваров и франков, оставшихся с лошадьми на прогалине, Теоделинда ушибла ногу об один из многих корявых корней, стелющихся по земле. Она уселась на камень, потёрла пальцы под башмаком из красных и белых кусков тонкой кожи.

– Надо же… столько хожу здесь… первый раз, – говорила она и ощущала, как запылали щёки, потому как корила себя за то, что засмотрелась на широкие плечи Людера. – Что там? – заметила трепыхание куста папоротника в десяти шагах левее.

Брюн ушёл было вперёд, но остановился. Людер отправился к зелёному кусту, где торчали голубые колокольчики горечавки.

– Попался, – поднял Людер что-то и пошёл назад, – зайчонок попался в петлю. Видно, детвора поставила. Эх, да у него лапа вывернута.

Крувс лаял громче и громче. Дым от костра блуждал среди деревьев, отчего Брюн вертел головой и принюхивался.

– Сверни шею, чтоб не мучился, и конец, – высказался он. – Вкусно пахнет. Видать, дичь зажарили.