Волчье небо. 1944 год

Женщина с папиросой приподняла и опустила погоны: мол, мне откуда знать. Женщина в шапочке уперла руки в боки, еще раз оглядела Танины стати. Медленно провела взглядом сверху вниз. Бросила сердито:

– Это что ж получается, я…

Но женщина с папиросой вставила между затяжками, прикрывая глаза от едкого дыма:

– Ленинградское пополнение.

И краснолицая осадила на полном скаку. Закрыла рот. Руки ее обмякли.

– Ладно. Найдем, чем занять. Пока откормим.

«…а потом съедим», – с неприязнью подумала Таня. Краснолицая заметила.

– Ты мне тут не зыркай, – погрозила паль-цем.

Женщина за столом разогнала дым рукой, подошла к Тане:

– Поступаешь в распоряжение лейтенанта Соколовой.

«Лейтенант, значит, а?» – на гидру Таня старалась не смотреть.

– Есть, – отозвалась, как учили.

– Койку тебе уже определили?

– Так точно, – как учили.

– Кругом… – негромко скомандовала женщина с папиросой, – марш!

Таня задвинула за собой скользящую дверь. Коридор был пуст. Неподвижно висели занавески. Поезд стоял. Таня задержала шаг, затаила дыхание. За дверью зарокотали голоса.

«Приспичило ж Варьке рожать в Ленинграде!» – возмущалась краснолицая Гидра. «Безответственно с ее стороны! Так подвести коллектив. Не могла она родить в Свердловске? Или в Молотове?» Что отвечала та, с папиросой, Таня не слышала. Женщина с папиросой была выше Гидры по званию: чем выше звание, тем тише голос. Громче всех орут сержанты, это Таня уже заметила. «Вот там девки – это да… Уралочки, одно слово». Лязгнуло в конце коридора. Таня вскинулась, отпрянула от двери. Посторонилась, пропуская в узком коридоре румяную женщину с мешком. Таню обдало запахом пота, йода и угля. Посмотрела вслед: удалявшаяся спина была широкой, как шифоньер. Мечта Гидры. Таня не могла отвести глаз от могучих икр. От плеч, круглых, как футбольные мячи. «Руки толщиной с мою ногу», – мрачно признала она.

– Новенькая? – обернулась девушка, спуская мешок. «Тот же взгляд», – отметила Таня: как на козу, которую никто не стал бы покупать. А пришлось. «Ну извините». Таня кивнула.

– Ты не в ту сторону идешь, – мотнула головой. – Иди за мной.

– Вам помочь? – пискнула Таня.

Великанша хмыкнула и одним плавным движением взвалила мешок обратно.

К вечеру Таня знала главное.

Длина коридора в вагоне – пятьдесят восемь тряпкошагов.

Площадь вагона-аптеки – сто пятьдесят шесть тряпкошагов.

Площадь вагона-перевязочной – триста семьдесят тряпкошагов.

Тряпкошаг был ее личным изобретением. Единицей измерения времени.

Площадь вагона-операционной… Триста одиннадцать… триста двенадцать… А вода, что льется с тряпки в ведро, все еще похожа на сильно разведенный клюквенный морс. Ломило спину. Гудело в голове. В коленях торчали железные штыри – каждый раз, когда Таня опускалась на пол, они врезались еще глубже, так что темнело в глазах. Руки напоминали ту же гидру с плаката, тоже в последней стадии раздражения. Красные, опухшие, с пятью щупальцами. Таня выжала тряпку в воду: «холодную!», как приказала Гидра. Вода уже была похожа на воду. Счет тряпкошагов Таня потеряла. Много. Сунула тряпку в мешок.

Фамилия главного хирурга была Емельянов. Товарищ полковник. Это Таня теперь тоже знала. «Отдохни… – сказала Гидра, то есть товарищ Соколова. Покосилась на шаркающую и хлюпающую тряпкой Таню, добавила. – …те, товарищ Емельянов».

Полковник мыл руки. По самые локти. Кивнул серым, набрякшим лицом. Показал Гидре два пальца. Стал комкать в руках полотенце.

– Я девчонкам скажу. Через два часа вас разбудят.

Емельянов уронил полотенце на пол. Таня подняла. Переложила в мешок. Встряхнула его, на боку развернулась надпись трафаретом: ОПЕРАЦИОНАЯ. Спина блаженно заныла: наконец, выпрямилась! Таня поволокла мешок с орфографической ошибкой, а также простынями, салфетками, полотенцами, шапочками, халатами в вагон-прачечную (сто пятьдесят два тряпкошага, кстати): кипятить. Дезинфицировать.

– Вынести не забудь! – рявкнула вслед Гидра. Стукнула носком по ведру. Оно не загудело. Полное.

– Помню, – огрызнулась Таня, поправилась. – Есть.

Отволокла мешок. Сбросила девочкам. Пошла к себе – повалиться на кровать. Забыться до утра. Пока не разбудят. Вспомнила: ведро. Повернула. Сквозь вагоны, сквозь тамбуры: в операционную.

Если бы поезд шел, она бы упала – не одолела бы вагонную качку. Но поезд стоял.

Таня взяла ведро. Съехала и легла обратно крышка. Пришлось схватить обеими руками. Потащила к выходу.

Дверь была открыта. Вечер был светлым, как будто в банке с водой первый раз вымыли кисточку с синей краской. В эту синеву красиво вплетался сизый табачный дымок. Таня узнала женщину, которая сидела утром за столом. Та увидела ведро, посторонилась. Зажала папиросу зубами, нагнулась куда-то, протянула Тане:

– Держи.

Лопата.

– Отойди туда, – махнула рукой. – Там увидишь, где траншея. Потом засыпь.

Таня тупо выдохнула:

– Есть.

«Разберемся», – схватила лопату за черенок. Ведро в другой руке сразу стало тяжелее – казалось, сейчас дужка рассечет ладонь и полопаются жилы. Таню мотнуло.

– Осторожнее, – отшатнулась женщина, роняя пепел.

– Есть.