Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955

Любовь оказалась полезной и для интеграции переселенцев. Она стала особенно эффективным движителем модернизации. Молодые женщины и мужчины соединялись любовными узами, преодолевая этническую вражду. Впрочем, потребовалось некоторое время, прежде чем стали возможны смешанные браки или даже браки между протестантами и католиками, несмотря на отчаянное сопротивление священников. Правда, католиков, как правило, отлучали от церкви, если их протестантские избранники или избранницы отказывались перейти в другую конфессию. Отлучение было публичным, происходило во время мессы, и священник обычно не скупился на бранные слова. Многие люди, будучи изгнанными из лона церкви, всю жизнь мучились от этого внутреннего конфликта, всю жизнь задавались вопросом, правильно ли они поступили, принеся верность религии в жертву любви.

Непримиримость сторон в подобных ситуациях была связана с тем, что беженцы и в самом деле изменили Германию. До войны в Западной Германии на одном квадратном километре проживало около 160 человек, теперь эта цифра выросла до 200. В крупных городах это было почти не заметно: в Берлине и в Гамбурге доля переселенцев составляла соответственно всего лишь шесть и семь процентов, зато в Мекленбурге – Передней Померании – 45 %, в Шлезвиг-Гольштейне – 33 %, а в Баварии – 21 %. В этих землях приток переселенцев неуклонно подтачивал уверенность местных жителей в том, что их образ жизни – единственно правильный. Социолог Элизабет Пфайль отразила этот феномен еще в 1948 году в названии своей книги «Беженец. Образ новой эры». «Появление беженцев, – писала она, – выводит привычный мир из равновесия, и все это происходит не только с беженцами и изгнанниками, но и с другими людьми, в чьи дома они вошли и чей покой нарушили. Немецкий народ сегодня еще не может адекватно оценить масштабы изменений, связанных с этим великим переселением».[95]

В мае 1948 года Урсула фон Кардорфф по заданию газеты Süddeutsche Zeitung посетила одну деревню, в которой когда-то проживали 1600 человек и которая кроме 200 эвакуированных приняла еще 800 судетских немцев. «С точки зрения социологии деревня сегодня очень многослойна, – писала она потом. – Раньше такую многослойность можно было наблюдать только в больших городах. Люди, жившие до этого в Праге, в Берлине, в Будапеште, в Вене, в Бухаресте или в Риге, теперь – отчасти добровольно, отчасти по принуждению – учатся жить в сельской местности, привыкают к деревенской жизни с ее положительными и отрицательными сторонами. Здесь нашли себе приют весьма странные личности, которые обычно сразу становятся заметнее, когда пространство сужается: изгнанные помещики, художники, отпущенные на свободу перемещенные лица, венгерские офицеры, бывшие дипломаты, прибалтийские бароны и переселенцы, которым отрезали путь назад заборы из колючей проволоки, – одним словом, „пруссаки“ из-за Майна. Наиболее сомнительный образ жизни ведут представители интеллигенции, которые, как перелетные птицы, прилетают и улетают, по ночам будят людей, включая насос, чтобы сварить себе кофе, потом спят до обеда, а по вечерам устраивают эксцентричные вечеринки, – короче говоря, чокнутые, которые, к счастью, уже и не хотят, чтобы кто-то принимал их всерьез». Все они основательно перепахали крестьянскую жизнь, которая даже во время войны пребывала в полудремотном состоянии.[96]

Из-за реваншистской риторики некоторых функционеров из общественных организаций немецких переселенцев с востока давно уже причисляют к самым реакционным силам ФРГ. Они и в самом деле до семидесятых годов в значительной мере были ответственны за праворадикальные эксцессы. Национальное чувство у них традиционно было ярко выраженным, поскольку они часто были родом из этнически пестрых регионов, где их «немецкость» давала им определенные привилегии и нередко становилась поводом для разного рода конфликтов. В послевоенной Германии, где понятие «нация» утратило свое прежнее значение, уступив место региональной исключительности, они упорно поднимали знамя национализма. Их старшее поколение чувствовало себя дважды обманутым, особенно когда все больше немцев стали выражать готовность смириться с новыми границами Германии с Польшей и Чехословакией. Они устраивали подлые клеветнические кампании против поборников политики примирения с ГДР – например, против Вилли Брандта, которого заклеймили предателем народа номер один. Однако Союз переселенцев в своей принятой в 1950 году хартии обязался, «памятуя о бесконечных страданиях, выпавших на долю людей, особенно в последнее десятилетие», отказаться от мести. Кроме того, он изъявил готовность к сотрудничеству при «создании объединенной Европы, в которой народы могли бы жить свободно и счастливо».