Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955

Горожане нередко наделяли разросшиеся окраинные районы ироничными названиями вроде Маленькая Корея, Новая Польша, Мау-Мау или Малая Москва, из которых явствует, куда бы они охотно отправили их обитателей. Мау-Мау, например, обозначал некий эксклав беженцев из экзотических стран, хотя в этих новых районах было даже больше пострадавших от бомбардировок гамбуржцев или мангеймцев, чем переселенцев с востока. Район Мау-Мау – это знаковое словоупотребление, потому что в этой точке немцы стали чужими сами себе; что также знаменательно, это наименование вошло в обиход задолго до того, как немцы осознали Холокост.[99]

Сегодня невозможно себе представить, насколько глубоким был этот раскол внутри немецкого народа. Военная администрация оккупационных войск, особенно британцы, неоднократно предостерегала немецкие власти и говорила об угрозе гражданской войны. Иезуитский священник Иоганн Леппих, уроженец Шлезвига, которого из-за его полемических проповедей называли «Божьим пулеметом», предрекал: «Если не будут приняты срочные меры, грянет революция. Она придет из бункеров и бараков». Историк Фридрих Принц говорил: «Довольный взгляд на удачно осуществленную интеграцию иногда мешает понять, насколько близки мы были к общественной катастрофе; ведь переселенцы вполне могли стать для Германии проблемой, подобной проблеме палестинских беженцев».[100]

Катастрофу предотвратили союзники, заботясь о переселенцах почти так же, как и о DP, хотя и последовательно препятствовали их объединению и политической активности. Но с 1949 года, после основания двух немецких государств, немцам пришлось самим думать, как установить справедливость в отношениях местного населения и переселенцев.

Депортация немцев была экспроприацией огромных масштабов, с помощью которой народы, ставшие объектом агрессии Германии, хотели хотя бы частично компенсировать страшный ущерб, нанесенный им в результате военных преступлений нацизма. Происходило это, однако, опять же на противоправной основе, в нарушение норм международного права, и нередко принимало отвратительные формы. В уменьшении территории Германии бывшие ее жертвы, конечно, видели справедливую кару. Но переселенцы по праву спрашивали себя, почему бремя этого наказания должны были нести они одни, ведь они были не единственными виновниками этой войны. Да и адекватные политики разделяли абстрактную идею, что следовало бы более справедливо распределять эти тяготы. Однако в каких масштабах и как это сделать конкретно – в этом вопросе мнения существенно расходились.

В советской оккупационной зоне все было проще, потому что тамошний режим мог позволить себе проводить дирижистскую политику. Более трети национализированных с осени 1945 года крупных земельных угодий были распределены между переселенцами. Более 40 % участков, розданных крестьянам в ходе земельной реформы в ГДР, тоже достались переселенцам. Но после этого им запрещалось называть себя депортированными – правящий режим окрестил их «новыми гражданами» или «переселенцами» и с 1949 года вообще изъял из политического обихода понятие «депортация» применительно к переселенцам, чтобы исключить любой критический подтекст в отношении Советского Союза и братских восточных стран. Из страха, что переселенцы могут вбить клин между ним и новыми союзниками, социалистическое государство изо всех сил старалось уравнять в правах «новых граждан» и коренное население. Это ему удалось. Ценой успеха стало то, что переселенцы вынуждены были отречься от своей истории и не находили себя в официальной историографии ГДР. Любая их попытка политической и культурной самоидентификации немедленно пресекалась. 400 тысяч переселенцев, в том числе те, которые не желали мириться с потерей своей идентичности, до конца 1949 года уехали в западные сектора; это тоже повысило возможности интеграции для оставшихся в ГДР.

В Федеративной Республике Германия тем временем началась болезненная дискуссия о так называемой компенсации ущерба, нанесенного войной. В сентябре 1952 года вступил в силу соответствующий закон, регулирующий распределение репараций, – кто и какую часть этого бремени должен нести. Закон о компенсации ущерба, нанесенного войной, выглядит сухим и бесцветным, но являет собой настоящий шедевр искусства политической торговли. Благодаря ему насильственно разделенный на две части немецкий народ – в сущности, сам того не замечая – вновь в определенном смысле стал единым целым. И, поскольку никто не был доволен результатом, масштаб этого процесса долгое время оставался скрытым. Эрих Олленхауэр, тогдашний председатель Социал-демократической партии, так сформулировал значение закона о компенсации ущерба, нанесенного войной: «Речь здесь идет не о социальном законе, как в сотнях других случаев, когда соотношение платежей и обязательств тщательно взвешивается и выверяется. Это закон, который должен ликвидировать нашу внутреннюю вину за войну по отношению к миллионам наших собственных граждан».