Волчья ягода

Сарафана четыре: красный, синий, белый, шитый серебряной нитью; рубахи небеленого полотна; душегрея из крашенины; богато шитая душегрея городского полотна; опашень багрецовый с оловянными пуговицами; шапка красная с беличьей опушкой; шапка холщовая… Прасковья накопила богатое приданое.

– Лукашка, Лукашка, белая рубашка, скоро покраснеет, станет губ алее, – пел Никон, с глумливой ухмылкой глядя на племянницу.

Голос его чуть заплетался, и Прасковья, схватив его под руку, увела в клеть.

– Писано Аксиньей, жаной Григория Ветра… – устало выводила знахарка.

– Третьего апреля 1616 года, – напомнил отец Евод. Он привычно выдавил четыре буквы на бересте. – А жених-то где? И родители его?

– Скоро будет, скоро, – голос Лукерьи от волнения сорвался, и мать строго посмотрела на нее.

– А вы блинов моих отведайте пока, все хвалят блины! Скажи, Аксинья. – Прасковья волновалась не меньше дочери.

Только после долгой трапезы, когда животы наполнились вкусной стряпней Прасковьи, лязг задвижки на воротах возвестил: Пантелеймон Голуба, жених Лукерьи, прибыл.

Голуба среди жениховских хлопот улучил момент и похвастал перед Аксиньей:

– Степан согласился на свадьбе быть дружкой невесты. Какова честь?

Аксинья кивнула. Добрый, заботливый хозяин всегда окажет милость слугам, и Голуба для него, по всему видно, человек близкий. А ей-то куда спрятаться от бесстыжих синих глаз?

6. Возрождение

Можно исполниться жалостию к молодому правителю Михаилу Федоровичу – вместе с бармами и царским венцом получил он разоренную, измученную Россию. Москва стояла черная, страшная, в пепелищах и развалинах, точно измученная мать, что схоронила лучших сынов своих. Народ, переживший Смуту, страдал недоверием большим к власти и не спешил подчиняться, платить подати и безоглядно служить царю.

Казаки боле всех горевали от воцарения Романова и мечтали о былой вольнице. В разных краях России разгорались восстания казачьих отрядов.

Вологда, Белоозеро, Орел, Углич, Ярославль, Тула пропускали сквозь сердце и утробу свою казачьи отряды. Разорение, бесчестье и разрушение несли смутьяны мирным крестьянам и мещанам. Шведы и поляки, точно голодные звери, глодали города и земли русские. Шведский принц Карл-Филипп и польский царевич Владислав заявляли о правах своих на московский престол и смущали псковичей и новгородцев. И армии их, точно жуткие звери Абаддона[68], проносились темными тучами, со щитами, длинными острыми клинками.

Но за три года, что прошли с вознесения на престол Михаила Федоровича, государство Московское крепчало: выжигали измену и крамолу, секли головы бунтарские, учинены были сыск и переписка казны.

Солекамские земли, усмирив вогулов и самоедов, страдали от голода и податей, но не от казачьих набегов. Возрождалась и камская земля, народ отрастил щеки и телеса, дети не пухли с голода, девки стали щеголять в новых платках и бусах. Жизнь возвращалась в мирную колею.

* * *

На исходе Недели святых жен-мироносиц[69] на большой, устланной сеном телеге в Еловую доставили колокол. Крепконогий жеребец хрипел, бил копытами и увязал в рыхлом снегу. Колокол, отлитый лучшими цыренщиками[70] Соли Вычегодской, казался крупным при весе в восемь пудов – с раскормленную бабу. Бронзового гостя с превеликими трудами вознесли на свежесрубленную колокольню. Мужики пыхтели от натуги, но с гордостью смотрели на дело рук своих: колокол занял положенное место и важно поблескивал в лучах закатного солнца.

– Да, подсобил Прасковьин зятек, – Георгий Заяц одобрительно щипал сивую бороду. – Молодец Голуба, наш человек, по гроб жизни благодарны ему.

– И Степку, вымеска Максима Строганова, не забудь прославить, – хихикнул Глебка.

– И ему благодарность, – ровно ответил Георгий, будто не связано было имя Степана с грязной, неуместной историей, что по сию пору выпячивалась в досужих перешептываниях еловских баб.

Отец Евод, растеряв свою степенность, подобрал ризу и взобрался по шаткой лестнице к выпуклобокому чуду. Он гладил колокол и шептал что-то нежное, словно мать долгожданному младенцу. Отныне еловской храм обрел свой голос, звонкий, заливистый, с серебряным присвистом, чуть резавший ухо в самом конце, в соленом послевкусии.

Имена Максима да Степана Строгановых и их верного слуги Пантелеймона Голубы поминались теперь всякую заутреню и обедню в еловском храме. Лукерья всякий раз затаенно улыбалась, Аксинья морщилась, словно в ногу ей вцепился крупный репейник.

21 апреля 1616 года Тошка, сын Георгия Зайца, со всей дури звонил в единственный колокол еловской церкви – на обедню. После службы Лукерья, дочь покойного Терентия и Прасковьи, обвенчалась с Пантелеймоном Голубой, сыном крестьянина Пахома Ростка.

Невеста с трудом держала голову под тяжелым венцом, не поднимала глаза на жениха, тонкая свечка в ее руках дрожала. Голуба в золотисто-бурнатом кафтане застыл подле нее, словно изваянный из бронзы. Отец Евод совершал обряд, еловчане сосредоточенно и благоговейно внимали его словам, повторяли: «Господи, Боже наш! Славой и честью венчай их!»