Волчья ягода

Почему решил он, что Аксиньи, ненавистной жены кузнеца, не будет на свадьбе? Потому ли, что после позора сидеть бы ей тихо в избушке на краю леса и на глаза честным людям не появляться? Иль потому, что видеть ее не хотел во веки вечные? Довольно было недавней встречи, ее насмешек и наглости, тонких костей, оставшихся от правой руки.

Нет же, сидела напротив, и сам вид лица ее, с большими темными глазами, чуть просевшими уголками губ, тонким носом, был отвратен ему. Ее чашка наполнялась вином не раз, и белые зубы вгрызались в заячью ножку. Говорила она о чем-то со своими соседками по столу – неспокойной матерью невесты, мужиком с отвисшей заячьей губой и чернявым вертким парнем. Беседовала оживленно, словно причастна была к таинству меж женихом и невестой.

Степан припомнил из бесконечных рассказов Голубы: у ведьмы познакомился друг с Лукерьей, у нее, окаянной, и стало на душе еще гаже. Научила, поди, девку, как приворожить мужика… Не будет счастья у Голубы! Он чертыхнулся сквозь зубы и поймал на себе недоуменные взгляды.

Улыбалась ведьма лишь тогда, когда к ней подбегала девчушка, маленькая, черт знает скольких лет – в детях Степан не разбирался, с братьями не возился. Дети виделись ему адскими отродьями, которые лишают родителей покоя.

Знахарка спокойно вела разговор, пристойно ела, не делала лишь одного – не поднимала глаза на противоположную сторону стола, не глядела на Степана. Да черт с ней, окаянной бабой. На что ему нужен взгляд бесовских глаз ее?

Строганову становилось все жарче, он стянул с себя парчовый кафтан, подбитый мехом куницы. Стащил шапку. Взъерошил волосы, словно жар шел от них.

– Степан Максимович, на свежий воздух пойдемте. Охолонемся, друг сердечный, – Голуба тащил за собой хозяина, а Строганов и не возражал.

Ударившись лбом о низкую притолоку, Степан выругался и схватился за дверь. Давно с ним такой напасти не было. Хмель обычно не брал его крепкую натуру. Они вышли во двор, несмело тявкнула собака и замолкла, даже она боялась богатых гостей. Голуба в темноте нашел широкую чурку и подкатил ее к хозяину.

– Садись.

– Да я постою, – буркнул тот, прислонившись к черной стене дома.

– Я ж говорю, продышаться надо, – Голуба крякнул и сел на чурку. Он втягивал сырой воздух, гладил свою лысую голову и с усмешкой смотрел на Степана. – Лучше стало, хозяин?

– Да я словно в угаре каком, в чаду… Поеду отсюда, пора, устал что-то.

– Мы только начали пировать да кутить. Ты чего, Степан? Не узнать тебя, друг мой и товарищ. Для меня обида будет. Такое дело, на четвертом десятке свадьбу играть. А ты уезжать собрался!

– Какие меж нами обиды? Ты сам знаешь, брат, рад я за тебя, от всего сердца рад. Не в то горло медовуха пошла.

– Так не медовуха виновата, а баба, что напротив тебя сидит. Все я видел, косишься на нее волком лютым. Ты на дочку лучше погляди, твоя же кровь, глаза твои. Ничего на сердце не свербит?

Степан наклонился к Голубе, подцепил левой рукой ворот его кафтана, выдохнул медовухой в лицо:

– Не твоего ума дело, Голуба. Не лезь ты сюда, целее будешь.

– Ты меня не стращай, Степан Максимович, – Голуба стряхнул с себя левую руку хозяина, словно соринку, и встал рядом: лицо к лицу, грудь к груди.

– А ты чего, брат, такой ретивый стал? Перед женой красуешься?

– Голуба, ты куда пропал? Скучно мне без тебя, – Лукерья появилась неожиданно, схватила под руку Голубу. – Степан Максимович, сладкие пироги к столу принесли, пойдемте. Что на холоде стоять, домового дразнить!

Мужики переглянулись со злостью и соленой досадой, но подчинились ей, словно малые дети заботливой матери.

Пир продолжался долго, еще до полуночи молодые ушли в приготовленную для них холодную клеть, сопровождаемые смелыми песнями:

– Молодым кроватушку застилали,
Да в холодной клети ее застилали,
Голубь голубушку обнимай.
Будет голубушка молвити: «Холодно»,
Ты ее голубушку согревай.
Будет голубушка плакать: «Страшно»,
Ты ее, голубушку, расцелуй.
Потопчи голубушку, не жалей,
Будет жизнь семейная веселей.

Степан мотал осоловелой головой, заводил разговор с Яковом Петухом, еловским старостой, о церкви, свадьбе, о… Он и сам не понимал, про что речь вел, и староста кривил ехидно губы, думая, что презрение к изрядно охмелевшему гостю не будет заметно. Давно бы пора уехать отсюда подальше, да лечь спать в новых солекамских хоромах, но что-то держало Строганова в избе Прасковьи Репиной.

– Девка, эй! Ты, ты, мошка мелкая… Поди сюда, – он развернулся на узкой лавке, задел сапогом старосту, чуть не свернул стол со скатертью и остатками праздничных яств.

Девчушка с волосами цвета сибирского соболя – дочка Аксиньи. Она подошла, но держалась в трех шагах от крупного громкоголосого мужика в нарядном, залитом вином кафтане. Степан подбирал слова, что спросить-то у крохи неразумной?

– Тебя как звать?