Волчья ягода

– Сусанна, – девчушка выпятила подбородок и прямо встретила его взгляд. Бесстрашная какая!

– А с чего имя такое чудно́е?

– Хорошее у меня имя. По святцам названа, родилась в день поминовения Сусанны Солинской.

– А мать тебя как зовет?

– Нютой называет.

– Нютка, значит. Лучше, куда лучше. А то Сусанна, ишь придумала! Послушай-ка, Нютка…

– Нюта, пошли отсюда, – Аксинья схватила дочь за руку и поволокла ее подальше от стола, подальше от проклятого Строганова и бед, что навлекал он на нее.

– Мамушка, – пищала Нюта, но противиться материной воле не смела.

– Эй, бесова душа, ты что творишь? – Степан поднялся на ноги, покачнулся и гаркнул вслед знахарке так, что содрогнулись девки и бабы, а пес заскулил и забился в самый дальний угол двора.

Аксинья выскочила из избы и бежала так, словно сам Антихрист гнался за ней по пятам. Лишь миновав Еловую, она остановилась, оглянулась и, поняв, что Строганова и следа нет, согнулась и выдохнула весь свой страх наружу, чтобы не бился он в ней, точно птица в ловушке.

– Мамушка, у меня ноги устали, – ныла Нюта. – Ты зачем меня утащила?

– Нечего тебе беседы вести с… – Аксинья споткнулась. – С чужаками.

– Он вроде добрый, ничего худого не спрашивал. Зачем мы ушли со свадьбы?

– Пошли домой, дочь. Напраздновались досыта.

Перед глазами ее два лица стояли, уходить не желали. Григорий и Степан. Муж и любовник. Бедный кузнец и богатый гость.

Апрельский лес окружал их влажной теплой тьмой. Аксинья не видела, но чуяла, как забурлил в деревьях сок, как проснулись под снегом корни и почки, как готовилась природа к очередному благодатному пробуждению. Зима, словно увядшая старая женщина, холодна и бесчувственна, а с таянием снега природа – вечная любовница – преображалась, готовясь к цветению, к оплодотворению Матушки-земли в бесконечных любовных схватках, к появлению на свет бесчисленного множества новых жизней, почек, побегов, долгожданного приплода.

Глава 3 Дочь

1. Страх

Есть в народе присказка – яблочко от яблони недалеко катится. Аксинья глядела на зареванную Рыжую Нюрку Федотову и непрестанно прокручивала поговорку в голове, словно хороводную песню. Анна выросла девкой видной: на голове венец из рыжих волос, в теле пышность и приманка. И наступила на те же грабли, что незадачливая мать.

– И давно плод в теле носишь? – строго спросила знахарка, не давая жалости прокрасться в сердце.

– Так откуда ж я знаю! – Лицо Нюрки, усеянное милыми конопушками, сейчас распухло, словно веник в теплой кадушке.

– Ты когда с парнем на перине лежала? Говори, Нюрка, что скрывать теперь.

– Не лежала я с ним на перине, – Рыжая завыла громче прежнего.

Аксинья налила в ковш травяной отвар и насильно влила его в рот упиравшейся девки, отерла зареванное лицо.

– А ну сморкайся, лягушка болотная.

Нюрка изумленно выпучила голубые глаза и затихла, с надеждой глядя на знахарку. Мокрую утирку она не выпускала из рук, завязывала в узлы с таким рвением, словно тряпица могла решить ее беду.

– Слезы-ручьи выплакала, землю потешила. Теперь всю правду рассказывай.

– Да какая она правда… У Лукашки свадьба тогда была, все и случилось. Все у Репиных гуляли. Не до меня им было…

– А ты времени даром не теряла. Умеете вы, свербигузки…

– Пойду я…

– Да сиди ты, девка. Если пришла ко мне, значит, деваться тебе некуда.

– Некуда, твоя правда. Отцу боюсь сказать, пришибет он меня сразу. Тошка – а чего он, остолоп, скажет? Мол, мое дело сторона, ты брюхо нагуляла, ты и решай.

– Ты с кем схлестнулась-то, Анна? Говори толком. Что ты все загадками, точно скоморох на ярмарке, изъясняешься? – Аксинью охватила злость.

Никак ей от ненавистного Ульянкиного отродья не избавиться, словно проклятье на ней. Ульяна исковеркала жизнь, отняла любимого мужа, родила от него Тошку, пригожего сына… Крестовая подруга в могиле уже десять лет, а все не оставляет ее в покое, напоминает о себе, насмехается, словно рыжая лиса. Теперь дочь зареванную послала: помогай дурехе, знахарка, вспахивай голову в поисках ответа.

– Не скажу я тебе, тетка Аксинья. Какой толк-то? Не будет он на мне жениться, – рыжая Нюра вновь завыла в голос. – По другой дорожке он пошел. Не нужна я ему, отвернулся от меня.

– Отец твой, брат поговорят с парнем, глядишь, к порядку его призовут. Он из деревни нашей? Холостой или женатый?

– Нет никакой жены. А мож, и есть? Не рассказывал он мне ничего, – Нюрка сморщила лоб. – Только нет его сейчас в деревне и не будет уже. Жил здесь, да уехал.

– Уехал, – Аксинья ударила по столешнице так, что заныл кулак. – Вот курощуп[71], вот нахальная морда! Это ж надо – только в деревню приехал и сразу девку попортил, – Аксинья стучала по столу в такт своим словам, и от каждого ее движения тряслись чашки и глиняный кувшин, в такт им вздрагивала и Нюрка Федотова, незадачливая Ульянкина дочь.

– Ты отцу моему расскажешь про пузо? Не могу я сама, язык не повернется, стыдно…

– Стыдиться надо было тогда! А сейчас вон уже – стыд в животе сидит. О ребенке должна ты думать, Нюра, а не о чести своей.