Волчья ягода

«А имя отца запомнил… через столько лет из памяти не выветрилось», – отметила с трепетом Аксинья, и досада на нечаянную эту радость охватила ее, и злость разгорелась еще больше. На себя, беспутную, на Степана-зубоскала, на судьбу-обманщицу…

– Такая жизнь у нас, тяжелая. Всякой крохе радуемся.

– Степан Максимович, вы с воеводой-то договорились о делах? – Голуба не вытерпел пустую перепалку меж хозяином и гостьей, завел пристойный разговор.

Лукаша тронула Аксинью за плечо: пора идти за горячим яством.

– А куда ж Добыча[78] денется? Зря, что ль, дед дочь свою, Евдокию, замуж за него выдавал? Все для дела, для семьи. Решили с воеводой по доброму раскладу. Давай, Голуба, не будем о делах за столом.

Голуба кивнул. Где ж Хозяину возразишь?

Лукерья внесла на большом расписном блюде курицу, источавшую аромат трав и пряностей, осторожно опустила на стол перед Хозяином. Аксинья поставила угощенье для остальных: похлебку из щуки с толокном. Поставила с неуместным грохотом, словно на голову недругу шваркнула.

Степан ловко пользовался ножом, одной рукой исхитрялся разрезать куски, поддевал вильцами курятину, с наслаждением разжевывал, чуть не закрывал глаза от удовольствия.

– Знатная ты повариха, Лукаша. Век бы из дома твоего не уезжал, – подмигнул хозяйке дома Хозяин, и Лукерья чуть зарумянилась, кивнула, не поднимая глаз.

Вот отчего расхваливала Лукаша Хозяина: нашел он ключ к ее незатейливому сердцу. Лесть, похвалы – и она с рук есть готова.

– Сладко в пост скоромное вкушать? – не удержала Аксинья колкого вопроса.

– А ты сама попробуй, узнаешь, – ответил Степан и протянул ей на вильцах кусок птицы.

По его разумению, Аксинья, словно собачонка, должна была подбежать, взять кусок и благодарно повилять хвостом? Гнев затапливал ее, выходил из берегов благоразумия.

– Мамушка, можно мне – ну хоть кусочек! Такой дух идет пряный, – Нюта забыла о правилах приличия, заерзала на лавке.

– Нюта, тише!

– Хочешь оскоромиться? – Степан услышал разговор между матерью и дочерью, радостно заблестел глазами.

– Мамушка?

– Сусанна, я отправлю тебя в горницу.

– Имя ты выбрала для дочери, словно всех собак удивить хотела. Нюта, отведай курицы. Для детей пост не строг, любой поп подтвердит. Нет в том греха, – Строганов тряс куриным ломтем на вильцах.

Нарочно издевался, изверг.

Нюта обиженно шмыгала носом, с лавки не вставала. Материн запрет нарушать нельзя – сызмальства знала порядок.

Воспользовавшись моментом, куцый щенок, крутившийся под столом, подскочил и стянул кусок прямо из-под носа Хозяина. Голуба и Лукаша замерли: придется скотину убивать за такой проступок. Но Строганов благосклонно расхохотался и кинул вильца под стол, недалеко от щенка. Тот вздрогнул, повел большими ушами, но смачный кусок доел, пустобрюхий зверь.

– Аксинья, подними да помой. Других вилец нет, – Строганов смотрел на нее с наглой ухмылкой.

– Зато пальцы есть, – не смолчала Аксинья. – Хоть меньше их, чем у других, да нестрашно.

– Аксинья, – рявкнул Голуба.

Но знахарка и не повернулась к нему. Как хотелось вцепиться в лицо Хозяина и драть, царапать, кромсать!..

Она не двинулась с места, хотя Строганов продолжал ухмыляться, точно не слышал обидных слов. Она словно закаменела, а Лукаша шептала на ухо: «Иди, иди, с тебя не убудет. Да что ты, Аксинья…»

Нюта ящеркой скользнула под стол, проползши в вершке[79] от сапога Строганова. Улыбнулась Хозяину, одарила его синим полохом глаз, встала, отряхнула сарафан и побежала отмывать диковинку от собачьей слюны.

Все выдохнули. Добрая дочь, разумная девчушка, уберегла мать от прилюдного позора.

– Тебя просил, Аксинья, не дочь твою! – голос его стал подобен грому.

– Я в ногах перед тобой, Степан, вымесок строгановский, ползать не буду, – Аксинья сказала первое, что пришло в голову, и обмерла. Неосторожное слово горе приносит.

– Выйдите все, – тихо сказал Степан, и Лукаша с Голубой скорыми стрижами вылетели из-за стола, и Нюту увели подальше от обеденной горницы.

Строганов резко отодвинул лавку, и она испуганно заскрипела. Стук его каблуков напоминал удары молота. Он приближался к Аксинье, а она, недавно такая смелая, сидела, словно провинилась в чем-то, с опущенной головой.

– Глупая баба, ты что делаешь-то? – Голос, мягкий, словно пшеничный мякиш, затек в ее ухо. Строганов стоял прямо над ней.

Аксинья глубоко вдохнула. Не проявила ласку, надерзила – теперь расхлебывай, что заварила. Она встала из-за стола, чуть пошатнулась, и шуя[80] Строганова поддержала ее, коснулась на мгновение плеча и тут же отдернулась.

Она встала напротив Хозяина, словно противник на кулачном бою. Слишком крупный, слишком высокий враг, много у него власти.

У Аксиньи свои секреты: разглядела она в зеркале, что шафранный летник оттенял золотистый цвет ее лица, а зарумянившиеся от гнева щеки придавали лицу прелести. Забыл Строганов, как гладил ее тело, укрытое сейчас слоями одежи? Все забыл?

– Ты скажи, Степан, сын Максимов, зачем тебе дочь моя? – тихо спросила, точно ветер прошелестел.