Волчья ягода

– Ты про ножи да ложки не забудь, – Лукерья освоила повелительный тон, и на миг Аксинья захотела ответить ей резко. Смолчала.

Гостья чистила золой ложки, ножи и чудные маленькие вилы, терла ветошью, сдувала пылинки. Вильцы предназначены были для Строганова: отец его, Максим Яковлевич, привез из Москвы чудный прибор, заведенный Мариной Мнишек. Лжецарица, жена лжецаря, сказывали, на свадебном пиру вонзила вилы в плечо барашка, и бояре ахнули: не иначе сам сатана вложил в руки ее прибор. Строгановы не боялись и самого черта, любили новшества и диковинки, и Степану, рассказывала Лукерья, вильцы достались от отца на новоселье.

Накрытый стол ждал пиршества. Лукаша, Аксинья и Нюта измаялись, ноги гудели, словно от непосильной работы. А что сделали-то? Приготовили ужин на один вечер.

Лукерья принарядилась к приходу мужа и гостя: темно-синяя рубаха с длинными рукавами, шитым ожерельем и серебряными наручами. На косах шапочка китайской парчи. Аксинья с тоской оглядывала свой наряд: сарафан покрылся жирными пятнами, летник, старый, потрепанный, казался на фоне богатого убранства дома нарядом нищенки.

– Не быть тебе, Аксинья, замарашкой, – весело вскрикнула Лукаша.

– К чему мне красоваться? Не в мои года и не в моем положении наряды примерять.

– Сейчас мы из тебя паву сделаем, – хозяйка тянула Аксинью в свою горницу, словно и не слышала ее возражений.

Аксинья почувствовала себя беднячкой, что одалживает у подруги целую рубаху и новый убрус. Но… Жажда выглядеть хорошо пересилила гордость. Сила женщины – во взмахе ее ресниц, длине кос, новой душегрее, ожерелье из жемчуга.

Стыд и раздражение кусали гордость за пятки, но Аксинья отряхнула их и нашла силы порадоваться дару Лукаши. Теперь она была обряжена не в тряпье: стан ладно облегала рубаха белая, сверкающая новизной, с солнечной вышивкой по вороту, сверху накинут шафранный летник, шитый бусинами, да отороченный беличьим мехом, с синими вшивами[76].

– А ты посмотри на себя, – Лукаша вытащила из сундука плоский округлый предмет в деревянной рамке.

Аксинья смотрела в плоскую, блестящую гладь и видела себя, будто в речной водице. Слишком узкое лицо, большие глаза с красными прожилками, усталые губы. Женщина в годах, совсем не молодуха, но и не старица.

– Зерцало зовется, Пантя подарил. Я сначала боялась его, думала, колдовство какое. Хозяин объяснил, что иноземцы такие вещицы делают, – сообщила Лукаша. – Я на себя глядеть не люблю, боязно. Вот в сундуке и держу.

– Тебе, лебедушке, на себя только и любоваться!

– Ворота хлопнули! Идут! – Лукерья запунцовела, словно ждала полюбовника.

«Неуместные мысли», – одернула себя Аксинья.

3. Неласковая

Он громко, ненасытно ел, словно оголодавший волк. Аксинья старалась не смотреть в его сторону, но выходило с трудом.

Хозяин сел во главе стола, под образа. Как был в темно-синей чуге, кафтане для верховой езды, так и остался, принес в горницу дорожную пыль. Пальцы в кольцах, словно у боярина, знатного и богатого человека. На кафтане ожерелье из жемчуга, шитое золотом и мелкими каменьями, по ткани разбросаны шелковые нашивки. Десница[77] пряталась в рукаве белой рубахи, замотана, словно дитя. На единственной руке кольцо с лазуритом, на большом пальце перстень с печатью. А что на оттиске, не разобрать, мелко, хоть перстень и доброго размера, до первой косточки доходит.

Как Аксинья увидела все, на Степана прямо не глядючи, и сама не знала. И пироги постные в рот отправляла, и квасом запивала, а смака не чувствовала, во рту словно корень одуванчика – твердый, безвкусный, раздражавший язык.

По правую руку от Степана Строганова (Аксинья чуть не расхохоталась: по отсутствующую правую руку) сел Голуба, главный помощник. По левую – место пустовало, людей своих Хозяин, видно, оставил на дворе у воеводы. Лукаша и Аксинья пристроились на другом конце стола, поближе к кухне. Нюта села рядышком с матерью, но часто косила на могучего, богато разряженного Строганова с любопытством и озорством.

– Весело тебе, Аксинья? – Хозяин уловил даже не улыбку – тень, что мелькнула по лицу знахарки.

Аксинья подняла голову и встретилась с ним глазами. Теперь можно было не таиться, не прятать взор. Схватка меж ними началась.

Он немного постарел – весной Аксинья не углядела. Лоб перерезали продольные морщины, меж бровей пролегла складка, словно он много думал о неприятных делах. Нос будто стал крупнее, лицо похудело, и вдоль губ четче вырисовывались борозды. Над губой щетинились короткие усы, подбородок выбрит начисто, по польскому обычаю. Глаза стали будто еще синее, вобрали цвет уральского неба и речных вод.

– А что ж мне не веселиться? В достаточных хоромах сижу, яства чудные вкушаю, плоть да душу свои тешу, – она нарочно говорила языком, почерпнутым из Книги, что далек был от крестьянской жизни.

– Немного тебе для радости надобно, Аксинья, дочь Василия Ворона, – голосом выделил он «дочь», словно и мужа у нее никакого не было.