Волчья ягода

– Да скажи ты, скажи! Что на моем месте? – Аксинья шипела прямо в лицо оторопевшему Голубе и чувствовала, что слюна отвратно брызжет из уст ее, знала, что лицо ее покраснело, сделалось безобразным, словно у лесной кикиморы. – Что бы другая на моем месте, проклятом месте, делала?

Голуба отодвинулся, вытер лицо с непонятным смирением.

– Ласковой была, мягко стелила да песни сладкие пела хозяину. Вроде той, что ты только что мурчала.

– Ласковой? Голуба, слышишь ты, что говоришь?

– Я тебя давно жду! Голуба! – Нюта забежала в избу, громко, словно жеребенок, и, как была, в теплом плате, душегрее, повисла на госте.

Пантелеймон Голуба поставил девчушку на место, осторожно отцепив ручонки. Он не сыпал шутками и смехом, и Нюта, встав на цыпочки, всматривалась в его лицо, отчего-то ставшее серьезным.

– Дочь, ты не мешай, поиграй тихонько, – голос Аксиньи резанул по ушам.

– Голубонька ты моя, сходи на улицу. Вишь, одетая еще. Хочешь леденец? – Голуба вытащил из-за пазухи петушка на палочке, каких продавали только на Солекамском базаре.

Нюта поблагодарила, осторожно лизнула лакомство. Зажмурилась от счастья.

– Вкусный. А лучше б корицы привез…

– Нюта, – Аксинья показала на дверь.

Иногда дочь доводила ее до белого каления своей развязностью. Спорила, огрызалась, пререкалась с людьми куда старше ее. Видно, кровь отцовская давала о себе знать. В Аксиньиной семье дети знали свое место, родителей слушали, словно Господа Бога. Пока были малыми птенцами.

Аксинья и Голуба следили за тем, как Нюта осторожно прикрыла за собой скрипучую дверь. Хозяйка мельком отметила, что щели рассохлись, нужно надрать мха в весеннем лесу и утеплить дверь.

– Про ласку мы с тобой поговорили. Что ты еще мне скажешь?

– Поручение мне дано… Дочь твою привезти в Соль Камскую.

– Для каких надобностей? – Аксинья охнула и резко оперлась на бревенчатую стену, чуть не вскрикнула от боли. Острая заноза впилась под ноготь.

Зачем спросила у Голубы? Она и так знала ответ.

– Он увидеть ее хочет. Дочь она его родная, кровь – не водица.

– Да не дочь она ему! Не дочь! Так и скажи хозяину своему.

– Аксинья, ты ж не глупая. Он своего добьется. Дочь – не дочь… На нее только глянешь и породу сразу увидишь. Глаза те же, повадки, норов – он не слепой.

– Не отдам я дочь ему, не отдам, – Аксинья сглотнула комок. Огромный, словно снежный шар, скатанный детьми на Масленицу.

– Так не забирает он у тебя дочь, ты не бойся, Аксинья. Ты…

– А чего он сюда, в избу мою не приезжает? Слишком бедная она, убогая для такого боярина?

– Времени у него нет. Прислал письмецо, что завтра будет в Соли Камской, потом – в Верхотурье, дальше куда-то поедет. И дочку захотел увидеть. Больше ничего я не знаю.

– Я с вами поеду, – Аксинья посмотрела на Голубу с вызовом.

Она ждала его возражений, возмущений, но мужик лишь кивнул и вышел во двор, оставив хозяйку наедине с хлопотами.

Аксинья в угаре металась по избе, увязывала в тюк небогатые одежонки: красный сарафан дочери, ее потрепанную душегрею, свой летник, латаный-перелатаный. Стянула красный убрус, белесый, потемневший от долгой носки повойник, расплела косы. Темные волосы ее поредели со временем, но цвет свой, насыщенно-каштановый, отливающий богатым соболем, не утратили.

– В город мы поедем! В город мы поедем, – дочь ворвалась в избу, напевая от радости. Голуба успел ее порадовать известием о долгожданном гостевании. – В Соль Камскую, солекамскую-у-у!

– Бурная радость часто в слезы обращается, – сухо сказала Аксинья.

Дочь вздохнула и оборвала свою птичью песню. Все оставшееся время они таскали воду в бадью, мылись, полоскали волосы щелоком, обряжались в худшие одежонки, чтобы в дороге их не жалеть.

Аксинья еще заплетала влажные волосы, когда Голуба затопал на крыльце подбитыми каблуками.

– Собрались? – Заглянул в избу, смущенно опустил глаза, увидев непокрытую голову хозяйки.

– Да, – Нюта уцепилась за его руку, преданно заглядывала в глаза. – Мы к тебе поедем, Голуба?

Аксинья подхватила сверток с одежей и травами (без них ехать она побоялась), оглядела избу так, словно прощалась с ней надолго, прошептала молитву святой Ксении о защите. Она готова к встрече с исчадием дьявольским, Степаном, признанным сыном Максима Строганова.

Подросшие птенцы воробьев, синиц, мелких лесных птах носились в воздухе и наполняли округу трелями и задорными песнями. Солнце только закатилось за верхушки деревьев, и последние его лучи разгоняли тьму.

Нюта уютно устроилась рядом с матерью. Ее длинные ресницы чуть трепетали во сне, платок сбился, каштановые пряди упали на лицо, и Аксинья убрала их, погладив дочерину щеку. Отчего так сжималось ее сердце?

Аксинья смотрела на милое лицо Нюты и вспоминала, через что пришлось ей пройти: дети, которым не суждено было родиться, злость на мужа и безрассудная измена. Она была заклеймена грешницей и прелюбодейкой, потеряла уважение деревенских, но через позор и стыд обрела дочь. Ни тогда, ни сейчас цена не казалась ей большой. Страдания соизмеряются с обретенным счастьем.