Волчья ягода

Голуба что-то насвистывал себе под нос, с Аксиньей, против обыкновения, не разговаривал. Он дал полную свободу двум молодым меринам, и те резво тянули телегу без усталости и норова. Возле Голубы на деревянном шесте болтался фонарь. Большой, замысловатой работы, он изготовлен был из лучшей слюды. Внутри горела свеча, но мелькавший огонек ее почти не освещал ухабистую дорогу.

Соль Камская, крупный город перед Каменными горами, возник внезапно, еле видимый в ночной непрогляди. Брехали собаки, редкими светлячками мигали фонари или факелы. Мерины прибавили шаг, почуяв родные места. Голуба радостно свистнул, и Нюта проснулась, вздрогнула всем телом, испуганно посмотрела на мать.

– Стой! – Караул у Спасских ворот окрикнул путников. – Кто едет?

– Пантелеймон Голуба, строгановский человек, – он спрыгнул с телеги.

– А, здорово. В темноте и не признал знакомую рожу. – Стражник гыкнул, поднял факел и подошел ближе к телеге.

– Богатым буду, слышь. Разбогатею – тебе деньгу дам, голуба, – Пантелеймон вновь похож стал на себя, шутника и балагура.

– А это что за баба на телеге? У тебя дома есть одна, молодая и пригожая. Жадный ты мужик, вторая-то зачем?

Аксинья открыла уже рот, чтобы ответить наглецу, но Голуба ее опередил:

– В гости к жене моей, подруга, с дочкой своей. Ты разговоры свои прекращай, мне домой надобно.

– Проезжай, – стражник отошел, и телега медленно въехала в Спасские ворота Соли Камской.

Двор Голубы расположен на возвышении, близ левого берега Усолки, возле высокой рассолоподъемной башни. Аксинье места были знакомы, когда-то с отцом, матерью, братом она нередко бывала в гостеприимном доме приятеля отца Акима Ерофеева. Место, где стояли хоромы Строганова, когда-то было пустырем, поросшим бурьяном, а теперь богатая усадьба захватила всю землю, приткнулась к соседним дворам, выпятила свою грудь, словно тетерев на токовище.

Тесовая, выше мужского роста ограда преграждала путь. Голуба потянул за хитроумную щеколду, ворота отворились, и Аксинья с Нютой вошли во двор. Три светильника бросали пляшущие тени на свежий настил. Щенок веселым лаем приветствовал гостей, а навстречу уже спешила Лукерья.

– Умаялись с дороги, славные мои. Баню затопила, постели застелила, самые мягкие для лучших гостей, – Лукерья не говорила – пела.

Вся фигура ее дышала довольством и счастьем, как бывает лишь с молодой женщиной, счастливой в браке. Она стала спокойнее, походка стала плавной, глаза горели, словно светочи посреди ночи.

– Умаялись, Лукаша, с дороги. Твоя правда.

Нюта уснула сразу, залезши с головой под пуховое одеяло. Аксинья расплетала косы, расчесывала их дорогим гребнем, что одолжила ей Лукаша.

Она оглядывала горницу, где их разместили радушные хозяева. Низкие потолки с резными балками. Три богатые иконы в красном углу. Добрый сундук у стены, в нем поместились бы Аксинья с Лукерьей, и еще бы место осталось. Широкая лавка, составленная из двух узких. На полу пестрел ковер цветного войлока, в углу раскинул лапы богатый стул, крытый бархатом, Аксинья впервые такое роскошество увидала. У двери стоял медный шандал[74] с пятью рожками на чудной ноге в виде петушиной лапы. Зажжена была лишь одна свеча, что говорило о рачительности хозяйки.

Добрый дом, городские хоромы свежесрубленные да ладно выкроенные. Не прогадала дочь Прасковьи с замужеством. Сидела-сидела в девках – да отхватила гоголя.

– Не спишь? – хозяйка заглянула в горницу, робко, словно не у себя дома была.

– Заходи, Лукаша. Нюта давно спит, а я все сижу, точно мыши украли сон.

Лукерья, с распущенными по плечам волосами, в домашней лазоревой рубахе, была чудо как хороша. Аксинья знала за собой способность видеть чужую женскую прелесть. Другие бабы злословили, поливали грязью красавиц – а она любовалась дивными цветами, что распускались на родных полянах.

– Голубе завтра до петухов еще вставать. Храпит давно, – Лукаша осеклась, видно, решив, что подобные вещи о муже говорить не подобает. – А я… Соскучилась по тебе да по Нютке. Тяжко мне вдали от матушки, от дома.

Аксинья прижала к себе Прасковьину дочь, крепко, словно родственницу. Лукерья бы могла стать ее невесткой, женой Матвейки. Так они сидели какое-то время, вслушиваясь в солекамскую тишь. Казалось, весь город спал.

– Муж сказал тебе, зачем нас в город привез? – Аксинья поправила на груди рубаху. Старая одежа грубого сукна с красной, разлохмаченной временем оторочкой показалась ей бедной и убогой в сравнении с богатым нарядом молодухи.

– У Голубы от меня тайн нет. Хозяин Нютку решил повидать.

– Столько лет не видал, а тут разохотился! Все свадьба твоя виной!

– Аксинья! Не кричи ты на меня, – Лукерья с обидой глядела на гостью, и Аксинья поняла, что забылась в раздражении.

– Прости меня, Лукаша. Сама мысль о встрече со Строгановым лишает меня силы. А если он заберет дочь? Я не смогу помешать ему.

– Не сделает он худого дела. Не такой по нраву, есть у него сердце и жалость.