Волчья хватка. Книга третья

— Его искать себе на погибель. Как ты вызволишь моих сестёр? Коль сам отрок ещё?

— Как–нибудь вызволю!

— Дам тебе много злата и самоцветов, — подумав, вдруг решила царица.

— Конь у тебя добрый, увезёт. Ты выкупи Див полонённых. Тохтамыш и Тимур охочи до всяческих драгоценностей, увидят и не стерпят, хоть одну, да продадут. Вот и будет тебе поленица…

Ражный и не дослушал царицу.

— Не надо мне злата, и выкупать не стану! А Диву себе и так добуду!

— Ты бы не хорохорился, отрок! — прикрикнула старуха. — Прежде изведал бы силу Тохтамышеву. А сила его в злате! Искусить его надобно. Иначе будет тебе погибель, а не женитьба.

— Мне, царица, так и так погибель грозит, — признался Пересвет. — Не будучи исполином, мне побеждённым и убитым быть. Так в Нечитаной Книге сказано. А добуду себе поленицу свою, Челубея одолею. Тогда мне и побеждать в честь, и умирать во славу.

Царица отступила, озрела ражного и вдруг поклонилась ему в пояс и повинилась:

— Прости меня, старую, думала, ты отрок не смыслёный, а ты — гоноша ражный. Возвращайся к солеварам, а оттуда становись на чумацкий шлях и поезжай на Ра–реку, что ныне Волгой прозывают. Там ордынский город Сарай, который теперь под Тохтамышевой властью. В ханском дворце его логово. И Белых Див держал там же, в подземельях. Если куда не спровадил…

— Благодарствую, царица!

Пересвет взвил было коня, однако её жесткая рука вдруг осадила.

— Постой, отрок! Жеребец у тебя добрый, редкостной масти. Загляденье!.. Но сам ты неказист, и одёжка на тебе срамная. А от поршней да шапчонки скуфейчатой Русью за версту разит! Возьми вот узелок да обрядись. Новые татары прежним не чета, эти чтут богатство…

Ражный принял тряпичный узел, к седлу приторочил, но старуха не отпускала.

— Коль сыщешь моих дев, — промолвила она и вынула из ножен свой нож, — сначала подашь им сей знак!

— Зачем?

— Они хоть и красные на вид, да разные по нраву. Которой сердце отзовётся, ту и возьмёшь! Позрев мой знак, поленица строптивости лишится, с тобою пойдёт, куда пожелаешь. А то ведь они хоть и в полоне, да всё одно своенравны.

Пересвет взял засапожник, посмотрел со всех сторон — обыкновенный омуженский нож, кривой, как волчий клык…

— Да у меня такой же есть!

— Свой мне отдай, — велела царица. — А мой поленицам вручи!

Ражный обменялся засапожниками и медлить боле не стал, вздыбил красного коня и понёсся с горы вниз. А старуха спохватилась, закричала вослед:

— Только гляди, гоноша! Коль вызволишь себе деву, ни силой, ни хитростью её не бери! Только любовью, как в Купальскую ночь! Слышишь ли меня?.. Да тоже смотри не усни!.. Будучи с ней на ложе! А то сподобишься на поединок!.. Станешь исполином, как проснёшься!..

Хотела ещё что–то добавить, да от крика сорвала голос, заперхала, зашамкала, забрусила. И не сладив со старостью, вовсе махнула рукой, сдавленно прошептав себе под нос:

—Да уж бери как возьмётся…

А Пересвет ничего этого уже и не слышал, ибо ветер свистел в ушах да колокольцы копыт позванивали, высекая искры. Спустился он с гор, прискакал к солеварам. Те к нему пристают, цепляются за стремена, любопытные:

—Ну что? Сказывай, есть ли ещё омуженки в горах? Или татары всех ведьм победили?

—Есть! — на скаку кричал гоноша, отбиваясь от прытких плетью. — Так что собирайтесь на праздник Купалы! Дорогу дай!.. Белые Дивы вас прелестным колдовством потчевать будут! Досыта напоят!.. Прочь с пути! Солевары с Дыи изрядно плетей получили, но обрадовались.

—Знать, и нам будет праздник!..

Ражный встал на чумацкий шлях, развязал узел царицы омуженской, а там боярский кафтан красного сукна, шапка куньего меха и черевчатые сафьяновые сапоги. Обрядился, сунул нож за голенище и понёсся с холма да на холм, с каждой вершины озирая пустынное Дикополье. День так ехал, другой, пока не показались в степи сначала стада скота, затем бесчисленные табуны мелких лохматых лошадей, становища без шатров, но скрытыми телегами, составленными вкруг. Видел Пересвет пастухов на конях–по одеждам, так вроде и татары, да глаза не в раскос; наблюдал, как женщины кобылиц доят и переговариваются на речи акающей, певучей. А однажды не вытерпели даже коню прыти поубавил, дабы позреть, как эти люди, степь заполонившие, молятся и требы воздают не басурманскому богу–деревянному идолищу: некие гимны поют, голосят, ровно чудины, жрецы петухов рубят, огни воскуривают. Совсем близко подъехал, чуткий жеребец словно и не почуял иноземного запаха. Скакал между кочевий с утра до вечера, и хоть бы фыркнул раз либо уши приложил, дабы встать на дыбы и сбить с пути всякого, кто подвернулся ненароком.

И впрямь больно добрые и беззлобные были эти татары Тохтамышевы, иногда кричали вослед:

— Эй, чумак! Соль вези! Соли дай!

То есть за разряженного чумака принимали, может, оттого и добродушие проявляли.