Волчья Падь

Местные жители сошли с ума — это было ясно, как день. И как Федя мог того не заметить, когда собственными зенками наблюдал, как извращаются крамольные взгляды местных, стоит им коснуться лазуревых верхушек сосен в зыбкой дали, и как эти же тонкие призрачные люди все больше начинают походить на зверей, стоит им отойти от человечьего жилья и углубиться в таежный сумрак.

Теперь Федору думалось, что там, в этих потемках, сотканные из глины деревенские жители под мановениями неведомых рук не только обращались в уродливых аллегоричных зверей, но и медленно растворялись в путанных лесных травах. Наверное, крестьяне тогда становились спокойными и невзрачными, как болотная стоячая вода. А, может быть, в пучине желтой говорливой муравы они обнимали смолистые острые сосенки и вместе с ними бесцельно качались под тяготами ветра из стороны в сторону, поскрипывая немощными костями и завывая народные песни. Но одно было известно точно — когда эти люди полностью отрекались от человеческого облика и зарывались телами в пахучую рыжую землю, то заводили страшную заунывную песню похожую на адский непрекращающийся стон. И в этом стоне, который Феде теперь тоже был слышен, он ощущал тысячи молящих голосов, что бесконечно просили всевышнего избавить их от страданий, но божественный отец был нем, а все новые и новые страдания да ненавистная небесная тишина приносили людям столько греха и боли, что они уж не просто стонали, а ревели надрывно, по-медвежьи, пока вконец не срывали голоса, но даже сорвавши их и погрузившись в омут нескончаемого мучения, продолжали трещать дряблыми голосовыми связками, продолжали ворочать ослепшими от слез глазами, продолжали молитвенно взмахивать руками. Лишь те, которые уже не надеялись получить ответа, теперь хохотали, и было этого смеха обреченных так много, что за ним более даже не слышалось громких и наивных детских плачей.

Потерявший всякую надежду, весь крестьянский люд, ныне живущий и уже давно забытый, зарывался в уютную могилу и одновременно при помощи огневой водицы погружался внутрь себя. Там в глубине человеческой души, изрядно покопавшись, он наконец находил какую-то абсурдную страшную истину, которая сперва давала упокоение, но потом начинала мучить так, что лучше бы простой люд никогда не узнавал её, а узнав, тут же забыл ту правду навеки. Но, согласившись молчать и не говорить о ней потомкам, народ скоро обнаруживал, что кто-то другой, уже из молодых, заново откопал сей ужас в своей душе, притронулся к его животрепещущему телу и теперь излагает его суть в чужие жадные уши. Так шло испокон веков, и не было этой страшной круговерти конца и края.

Вдруг осознав все это и будучи не в силах более находиться в столь уродливом месте, журналист, путая ноги, с жалобным криком рванулся прочь из деревни, а вслед ему еще долго не унимался пьяный хохот старосты, и это сардоническое прысканье было один в один похоже на предсмертный смех Костлявого. Признаться честно, теперь все для Феди напоминало кровавый гогот в ночном лесу. Вот и трава под ногой захихикала, когда он примял её, продираясь сквозь заросший участок, а вот с протяжным свистом гоготнула усталая калитка, когда он вышел на большую улицу, а вот черные от времени избы закачались и заухали, и вот уж из них показались опухшие морды местных жителей, которые также оказались озарены благодатной улыбкой и пошлым безумным смехом.

Сопровождаемый взглядами журналист заструился вниз по улице к дороге, ведущей в город. За спиной теперь издавала дикие крики счастья вся деревня целиком. Расположенная на холме она порой будто бы резко вздымалась вверх, и тогда по округе разносился язвительный гул, а потом деревенька вдруг успокаивалась и плавно ложилась вниз, но только затем, чтобы через секунду снова повторить это странное действо. Земля тоже издевалась над человеком и иной раз уходила из под ног, тогда Федя болезненно падал. Лежа на земле, он брыкался и крутился в лихорадочном спазме, вспарывая лицо и руки об острую дорожную щебенку, а потом с трудом все же отрывался от земной тверди и снова молотил ногами по единственной ведущей из деревни дороге. Ели по обе стороны от проселочной дороги смотрели надменно. Весь мир обезумел и человек вместе с ним.

Так обезумевший все бежал и бежал, силясь перебороть короткими ножками вечное расстояние, но то расстояние никак не кончалось, а простиралось на всю широту взгляда бесконечной лентой гравийки, которая скакала по сопкам вверх и вниз, вверх и вниз, укачивая до сумасшествия, до блевоты.