Волчья Падь

Хвостов побитой собакой побежал с опушки вниз — к деревне. На фоне пурпурного неба, только-только зачинался рассвет, его крохотная тень дергалась в быстром пуганном танце. Человек уж несся по высокой траве не столько физическими силами, а сколько надрывами сухожилий, спотыкаясь от каждого нелепого шороха, и все время ощущая, как спину его дырявят тысячи прозорливых глаз, глядящих на него прямиком из кровожадной чащи. Там, в глубине сосенок, черные птицы ломали пустые глаза о его затылок и неслышно говорили о смерти. Тайга тяжело стонала и распускала пахучие смолы. Так природа желала плоти, ведь были голодны её дети, которые все требовали и требовали от порочной матери новой пищи, а та никак не могла их насытить и оттого страдала сама, но никак не решалась умертвить безобразный выводок. В дебрях лесных зарослей уже переходили во власть червей тела убиенных, но и этого было мало, потому лесная нечисть старалась дотянуться до убегающего журналиста невидимыми пальцами, но когда ей это почти удалось, он хлопнул дверью и запрятался в бревенчатой коробке дома. Несколько долгих минут ничего не происходило, но затем из дверного проема вновь показался этот человек и с чемоданом в руках бросился через поля к деревне.

Волчья Падь, в столь поздний час, уже обмякла от дремы и была неприветлива к нарушителям спокойствия. Так Хвостов бродил меж хижин, надеясь встретить хоть кого-нибудь бодрствующего и трезвого, но натыкался лишь на немногочисленные тени местных забулдыг, которые валялись без памяти на ступенях изб или полуживые опирались на стены, несвязно болтая что-то агрессивное или махая руками вокруг лица, будто тем самым отгоняя гнус или нежданно привидевшийся морок.

Пройдя половину селения, Федя все же добрался до невзрачного дома старосты, где бывал накануне, когда только приехал в деревню, и, хвала небесам, в окне горел свет, а калитка была не заперта. Человек спешно прошел сквозь захудалый огород и оказался у порога. Дверь также была открыта и молитвенно скрипнула, когда Федя хилым шагом протопал в зал, зазывая хозяина. Внутри жилища гулял сквозняк и оседал на пол проникновенный сумрак, а еще больно воняло немытым телом и перегаром. Определить источник вони оказалось нетрудно. В тесной кухне за столом, в хмуром свете лампочки, сидел сгорбившись председатель и голова его, лежащая поверх сложенных грубых рук, лишь чуть-чуть приподнялась, реагируя на вошедшего. Старик был вусмерть пьян и, оторвавшись от зыбких снов, не сразу нащупал зрачками силуэт гостя, а, ощутив чужое присутствие, стал бессмысленно пялиться из-под седых бровей куда-то сквозь Федю. Только спустя минуту председатель худо-бедно пришел в себя и тут же попытался собрать внутри подсохшего мозга какие-то мысли, это было видно по его натужному лицу, и выразить их языком, но ни пьяное сознание, ни тем более кочевряжистый язык не могли ему в этом помочь. Тогда старик лукаво заулыбался, разглядывая испуганного гостя, да задергал губами в немом смехе, и в этом жесте рот его побрел из стороны в сторону, выплескивая наружу пенистую слюну и остатки пугающих слов. Наконец безумие мимики дошло до той фазы, что лицо пьяницы скривилось в судорогах и будто разорвалось на куски, после чего одна часть лица стала подергивать мышцами в хохоте, а другая потеряла интерес к жизни и стала точна и холодна, как у покойника. Несмотря на буйство физиономии, слепые от спирта глаза председателя иногда прояснялись, и тогда в них отблескивала никчемная насмешка. Старик выглядел так, будто уже догадался, что произошло этой ночью. Он заметил дрожь в конечностях и даже услышал писк ужаса в животе у Хвостова. И оттого председателю вдруг стало так смешно, и оттого захотел он веселиться и плясать, и оттого ему резко захотелось убить журналиста, чтобы тем самым закончить начатое тайгой. Но алкоголь, растекшийся железом по всему старческому телу, не дал поднять и руки.

Федор не сразу почуял неладное, а когда все же прочитал в чужих глазах искреннюю ненависть, то стремглав выбежал из зловонной хаты. Когда призрачные солнечные лучи выхватили его из мрака, то на нем уже не было никакого лица. Бескровное и оттого белоснежное, как сахар, оно больше напоминало маску, нежели лицо человека. Делась куда-то и вся живость, и даже пропали тонкие эмоции и движения, которыми обычно полнились лицевые мускулы и уголочки рта. Страх сравнял весь лик в одну изможденную пустыню и выел ложкой всю краснощекую радость, утопил глаза в череп и оставил в них отблески сибирского ужаса. Теперь в ласковых интеллигентских зрачках Хвостова во множестве мелькали убогие и одновременно загадочные глаза жителей Волчьей пади, которые словно бы что-то знали, а выразить словами эту страшную тайну не смели.