Волчья сотня

— Не, какой я казак! — скромно отмахнулся Саенко. — Я год только один у вас в Кудебской жил, по молодым годам… А только запомнил станицу вашу на всю мою остатнюю жизнь. Это не земля у вас, а просто мед с сахаром. Рай земной, одним словом. Земля черная, рассыпчатая как пух. Реки рыбны, прохладливы. Леса — ягод, птицы, зверя полным-полно. Сады плодовитые, огороды тугие, сочные. Луга зеленые, веселые, пчелы некусачие, меда сладкие, цветы — нет душистее…

Михеев, совершенно расчувствовавшись, приложился снова к штофу. Глаза его подернулись мечтательной пеленой, и едва ли даже не слеза блеснула в очах сурового казака. Однако по прошествии нескольких задумчивых минут, наполненных сладкими воспоминаниями, казацкая душа запросила конкретных деталей.

— А у кого ж ты, братец, жил? — спросил Михеев новообретенного земляка.

— Так у бабки Акулины, — с готовностью ответил Саенко.

— Это которая же Акулина? — не унимался любознательный казак.

— Да горбатая такая, старая совсем… То ж давно было, ты ее, может, и не помнишь…

— Чего ж не помню? Возле церкви, что ли? Только не Акулина, а Аксинья.

— Во-во, Аксинья, — подтвердил Саенко, — я ж говорю — давно было, я уж и забыл — Аксинью Акулиной обозвал. А неужто еще жива, старая?

— Перед самой перед германской померла. Хорошо ее помню, мальцами к ней в сад лазали, а она с клюкой-то идет, ругмя ругается. Догнать-то не может, а нам и смешно…

— Померла, говоришь? Жалко старую. — Саенко не в шутку пригорюнился. — Добрая старуха была… Ты, земляк, пей, не забывай…

Штоф снова оказался в руках Михеева, он изрядно отхлебнул, глаза его еще более затуманились воспоминаниями о славных довоенных временах.

— А вот дружок у меня был, — Саенко ковал железо, пока не остыло, — дружок был, Артемка Бережной, так не знаешь — жив ли али нет?

— Артемка? — переспросил казак. — Бережной? Так на германской же его убили.

— Точно? — Саенко насторожился, как кот перед мышиной норкой. — Быть не может! Баили — видал его кто-то в прошлом году.

— Врут! — отрезал казак. — Приезжали казаки наши на побывку, привезли отцу с матерью шашку его казацкую да крест георгиевский — все, что от дружка твоего осталося. Помню, как мать его голосила — убивалася, а отец в хату вошел, шашку повесил, вышел обратно на крыльцо, а мы глядим — сивый стал как лунь… А заходил-то в хату — черен был как ворона крыло.

— Не путаешь ли, земляк? Может, не про того Артема ты говоришь? Мало ли казаков в германскую сгинуло, так, может, другой кто был?

— Нет, друг, — Михеев стоял на своем и начал даже немного сердиться: — как это я путаю? Отродясь ничего не путал. Всякий хохол будет еще казаку указывать…

Окружающие казаки вступились за Саенко, напомнили Михееву, что он — не всякий хохол, а лучший друг казакам и почти что сам казак. Тут и штоф снова вернулся в руки, Михеев сделал добрый глоток и смягчился:

— Нет, земляк, точно я все помню. Бережного Артемия однополчане приезжали, шашку привезли и крест. А самого его они схоронили под Барановичами. Так ты, земляк, — оживился вдруг Михеев, — ты с братом его повидайся! Их же два брата было — Артемий и Антон. А Антон-то здесь, есаулом. Ежели ты Артемке друг был, то ты и Антона должен помнить.

— О! — скромно потупился Саенко. — Есаул — важная птица, он с простым солдатом-то и говорить не станет! Да и не вспомнит уж он меня, давно то было — говорю же, в молодые годы…

— Вот так-то, Борис Андреевич, — полковник Горецкий выслушал подробный рассказ Саенко про беседу с казаками, — вот так-то. И кому прикажете верить: земляку есаула Бережного, который своими глазами видел, как голосила мать над вещами убитого сына, как отец поседел над его шашкой, либо же слухам, которые распускает кто-то неопознанный, потому что никакой определенной фамилии Кузнецов мне так и не смог назвать?

— Я бы поверил земляку, — решительно заявил Борис, — тем более что врать ему нет никакого резона.

— Стало быть, можно с уверенностью сказать, что про брата есаула Бережного нарочно наговорили, чтобы имелся якобы у есаула повод для предательства…

— А скажите-ка мне, голубчик Борис Андреевич, ходили ли вы в прежней вашей довоенной жизни на охоту?

Борис посмотрел на Горецкого в совершенном изумлении, однако ответил:

— Бывало, осенью охотился… в имении у тетки.

— Очень хорошо, — улыбнулся Аркадий Петрович, — а верхом ездить умеете?

Борис пожал плечами:

— Случалось и верхом… На волка…

— Замечательно! Не подумайте, что я на старости лет свихнулся и начал заговариваться. Дело в том, что сам-то я, признаюсь, к лошади и подойти боюсь… Не сложились как-то у меня с лошадьми отношения. Да и годы мои несколько…

Борис иронически взглянул на подтянутого худощавого полковника Горецкого с чеканным профилем и подумал, что тот, конечно, не заговаривается, но уж точно кокетничает.