Волчья сотня

Снился ему длинный извилистый темный коридор. По этому коридору шел он за кем-то невидимым, этот кто-то нес свечу, которая была в окружающей тьме единственным источником света, но самого человека со свечой рассмотреть никак не удавалось — неровное колеблющееся пламя удивительно искажало его облик. Борис пытался догнать своего проводника, ему казалось очень важным определить, кто же это, но как он ни старался, расстояние между ними не сокращалось. Воздух вокруг был плотен и вязок, Борис шел, с трудом преодолевая его сопротивление, — так бывает трудно идти в реке, преодолевая сильное встречное течение.

— Кто вы? — спросил Борис. — Куда мы идем? — Но вопрос, который он хотел задать громко, в полный голос, еле слышно прошелестел в темноте, как ветер в последних осенних листьях.

Однако человек со свечой услышал его, но вместо ответа предостерегающе поднял руку, призывая Бориса к молчанию.

— Скоро! — прозвучал его голос, удивительно знакомый Борису. — Скоро!

Впереди в неровном свете свечи показалась дверь. Человек взялся за ручку, потянул ее на себя… Дверь начала медленно открываться. Из расширяющейся щели, как кровь из сабельной раны, полился в коридор свет. Борису стало страшно и вместе с тем любопытно, он начал догадываться, кого сейчас увидит… И проснулся.

Сквозь щели в досках пробивался солнечный свет. Борис не сразу вспомнил, где находится. Сарай… земляной пол… Наконец он полностью пришел в себя, вспомнил поезд, бегство по ночным улицам, беспризорника… Миколки и след простыл. Оглядевшись, Борис понял, что исчез и теплый кожушок, а также револьвер, в пропаже которого Борис убедился, сунув руку за ремень. Спал Борис вообще очень чутко, здесь, в сарае, все время вздрагивал от каждого шороха, но тем не менее Миколка умудрился залезть ему за пазуху — видно, был мастером своего дела. Да, подарки Горецкого долго у Бориса не задерживаются — первый пистолет проиграл, второй — украли… Ордынцев обругал про себя ловкого мальчишку, потянулся и выглянул сквозь щель наружу.

Закоулок был пуст. Борис кое-как отряхнул свою одежду и выбрался из сарая. На соседней улице было оживленнее: шли по своим делам мастеровые, железнодорожники, тащились крестьянские подводы. Смешавшись с толпой, Борис дошел до площади, где располагалась импровизированная барахолка. Крестьяне обменивали муку и картошку на мануфактуру, городские босяки продавали поношенную одежду, зажигалки, явно ворованные инструменты. Одноглазый мужик пытался продать или обменять на что-нибудь стоящее старинную французскую книгу, явно из разграбленного помещичьего дома, но покупателей не находилось.

Здесь, в этой толчее, Борис сильно рассчитывал найти Саенко, а в крайнем случае хотел сменять военный френч на что-то цивильное, чтобы не так смахивать на офицера.

Вдруг боковым зрением он заметил поблизости странное движение. Он скосил глаза в ту сторону и увидел, как его давешний знакомец, малолетний уголовник Миколка, ловким движением вытаскивает кошелек у растерявшегося от городской суеты пожилого крестьянина. Борис еще раздумывал, как ему поступить — схватить ли воришку, либо же проследить его и в укромном месте отобрать свой револьвер, а кожушок уж пусть носит, а беспризорник уже истошно вопил:

— Люди добрые, держите его! Я его знаю! Это же белый охвицер, шкура! Как я ихнего брата не люблю, аж в грудях холодеет! Сердце мое их просто не переносит!

Борис кинулся в толпу, но толпа расступилась перед ним, вытолкнула его, как инородное тело, а с краю площади уже пробирались несколько красноармейцев. Борис метался по кругу, а толпа глядела на него пустыми глазами, и не было в этих глазах злобы, а просто тупой интерес к ловле человека. Он остро пожалел о пропаже револьвера — сейчас пальнул бы пару раз в ненавистные хари. Какой-то мужик подставил ему ногу, Борис споткнулся, налетели красноармейцы, его схватили, надавали ему тумаков, а после хорошего удара по голове он охнул и оказался распростертым на земле — ноги не держали. Очевидно, он потерял сознание ненадолго, потому что некоторое время не воспринимал действительность. Очнулся он скоро и попробовал вырваться из держащих рук.

— Не пхайся, не пхайся, ваше благородие! — спокойно приговаривал голос рядом. — А будешь безобразить, я тя штыком проткну, вот и вся недолга…

Борис оставил попытки освободиться и затих.

— Чего ты с ним возишься, Кособродов? — заговорили красноармейцы. — Шлепни тут, и все. Документов нет, подозрительный человек, чего с ним цацкаться…

— Документов нет, а по всему видно, что белый, — обстоятельно ответил Кособродов. — Одет во все военное, и ниточки-то вон торчат от погон споротых. И опять же сапог с него приличных и то не снять, — с огорчением заметил он, глядя на ноги Бориса.

После того как Борис босой вернулся к своим от пасечника, в обозе выдали ему взамен новых, из хорошей кожи, сапоги какие были — солдатские, да еще сильно поношенные. Борис посмотрел на Кособродова — пожилого кряжистого красноармейца и усмехнулся:

— Соображаешь, дядя.