Волчья сотня

— Тут вот что вышло, — приговаривал Саенко откуда-то снизу, — он переживал очень после смерти Азарова, есть отказывался. Конь нежный, породистый — кубанской строевой породы, между прочим. К нему бы с лаской, а этот, — Саенко кивнул в сторону ушедшего солдата, — небось нагайкой норовил. Ахилл — жеребец самолюбивый, есть отказывался, а тому и наплевать, да еще кормил небось пустой соломой, сволочь… Ох, накостыляю я ему, как разыщу!

Саенко выпросил у хозяина котел и поставил его на огонь во дворе.

— Перво-наперво мы его вымоем да выскребем как следует, а уж потом накормим.

— Ты вот что, Саенко, — Борис решительно взялся за скребок, — я сам хочу за ним ухаживать. Теперь у нас так будет: кто на лошади ездит, тот ее и кормит-поит.

— Это правильно, ваше благородие, — оживился Саенко, — лошадь она завсегда чувствует, кто хозяин. Ты к ней с лаской да заботой — она тебе сторицей отплатит, жизнь в бою спасет. А теперь слушай, что делать нужно.

Горячую лошадь после похода нужно поводить медленно, чтобы она остыла, поставить в конюшню и дать сена. Два часа после похода ее сперва напоить надо, а потом уж кормить овсом или ячменем. Кормить сперва нельзя, потому как зерно разбухнет и разорвет желудок — уж так лошадь устроена. Сена ему на всю ночь положить надо. — Приговаривая так, Саенко усердно работал скребницей.

Ахилл тихонько переступал с ноги на ногу, один раз даже тихо заржал.

— Видишь, нравится ему, ишь как оживился. Ничего, голубчик, ты у нас скоро еще краше станешь! — посулил Саенко и ушел за водой.

— Что, Ахилл, жалко хозяина? — спросил Борис и прижался щекой к теплой морде. — Мне, брат, тоже его жалко. Хороший человек был полковник Азаров, и смерть у него была хорошая, в бою.

Расчесывая спутанную светлую гриву, Борис думал, что полковник Азаров погиб, как настоящий мужчина и офицер. И не было никаких душещипательных сцен, когда полковник, умирая, просит слабым голосом передать далекой любимой женщине платок либо еще какой-то пустяк. С некоторым злорадством Борис подумал, что полковник даже и не вспомнил в походе о своей обожаемой Софи. «Делу — время, потехе — час», — одобрил Борис.

Дальше мысли его обратились к тому самому делу, за которым и послал его в рейд полковник Горецкий, — обнаружить предателя среди четверых офицеров. За всеми последними событиями Борис о главном своем деле как-то подзабыл. Вопрос этот никак не прояснился, за исключением того, что после смерти полковника Азарова осталось трое подозреваемых вместо четырех.

«Эдак они все перемрут, а который останется, тот предатель и есть», — невесело подумал Борис, а затем решил, что судьба опять дала ему шанс — ведь он встретил в отряде двоих подозреваемых — Мальцева и Осоргина. Конечно, заманчиво было бы думать, что предателем является Осоргин — уж очень большую неприязнь вызывал он у Бориса, но доказательств у него не было никаких. Наоборот, логика подсказывала, что не стали бы вербовать в разведчики такую необузданную личность. Борис видел его в бою. Осоргин действительно храбр до безрассудства и как боец один стоит пятерых. А что касается его упорного желания каждый раз самому расправляться с пленными, то здесь Борис видел нечто ненормальное, какие-то психические отклонения. Любой врач, без сомнения, дал бы характеристику Осоргину как психически неуравновешенному, склонному к убийству типу. Нет, будь Борис на месте тех, кто в свое время вербовал предателя, ни за что не стал бы доверяться такому человеку, как поручик Осоргин. С этой точки зрения больше подходит ротмистр Мальцев — всегда спокоен, со всеми у него ровные отношения, головы не потеряет, вроде бы и смотрит добродушно, а на самом деле жесткий, решительный… А в общем, черт их всех разберет, нет, слишком сложно такое поручение для Бориса!

Допрос продолжался второй час.

— Ну, Охрим, — с деланной мягкостью проговорил полковник Горецкий, внимательно вглядываясь в рябое лицо арестованного, — твоя судьба в твоих руках. Если ты будешь честен со мной, расскажешь все, что тебе известно, — останешься жив, а может быть, даже выйдешь на свободу, а если будешь и дальше ваньку валять…

— Мы люди маленькие! — захныкал верзила. — Знать ничего не знаем, ведать не ведаем! Это все господа, ихние дела, а я что, я что прикажут, то и делаю…

— Ох, не верю, друг любезный, не верю, — усмехнулся Аркадий Петрович, внимательно следя за мимикой и жестами Охрима, — ты ведь знаешь, мне часто приходится людей допрашивать, и что интересно, люди мне часто врут. Так вот я научился определять, когда они врут, а когда говорят правду.

— Ничего я этого не понимаю. — Охрим смотрел прямо в глаза Горецкому, хлопая ресницами и делая совершенно честные глаза.