Волчья сотня

— Да уж, каюсь, совсем эти революционные идеи головы студентам заморочили… И какую манифестацию устроили, когда Ковалевского отчислили! И холуи-то мы царские, и сатрапы оказались… Хотя все знали, что Ковалевского отчислили за хроническую неуспеваемость, а все равно митинговали.

— И ни одного не нашлось, чтобы в лицо ему сказать, что враль он, лентяй и дурак, работать и учиться не хочет, а потому и изображает из себя революционера, — вздохнул Борис.

— Вот, господа хорошие, за что боролись, на то и напоролись! — желчно произнес Горецкий. — Ну да ладно, Борис Андреич, вернемся к нашим делам, — добавил он обычным голосом, полностью успокоившись и разливая по рюмкам оставшийся коньяк. — Стало быть, у нас осталось трое подозреваемых, остальные выбыли в связи со смертью. Но алиби штабс-капитана Коновалова трещит по всем швам.

— Вы и раньше-то ему не очень верили?

— Да, конечно, но теперь благодаря нашему другу Саенко открылись новые обстоятельства — точно известно, что Коновалов перед боем обменялся лошадьми с неким драгунским офицером. Кто такой — неизвестно, да и не нужно теперь, раз его все равно убили. Стало быть, Коновалов на другой, менее заметной, лошади вполне мог скрыться на время с глаз остальных и предупредить махновцев.

— Но почему вы все же склоняетесь к тому, что предатель — Коновалов? Ведь у остальных тоже нет алиби…

— А потому, во-первых, что сама эта история с обменом лошадьми выглядит очень подозрительно в свете дальнейших событий — похоже, что Коновалов заранее обеспечивал себе алиби, и не он ли и убил того самого драгуна. А во-вторых, только предательством Коновалова объясняется убийство коновода Пряхина! — торжествующе ответил Горецкий. — Помните перед рейдом? Ведь если Никифор Пряхин знал, что на приметном жеребце Буяне был в том бою не Коновалов, то он мог рассказать об этом — случайно, не придавая значения. Этим он был опасен для Коновалова, и тот его убил, когда Пряхин возвращался из госпиталя, потому что раньше это было сделать невозможно — в госпитале Пряхин был на виду.

— Логично, — протянул Борис. — Но никакого обвинения вы Коновалову предъявить не сможете — у вас по-прежнему нет доказательств…

— Это верно, — согласился Горецкий, — но мы заманим его в западню. И вы мне в этом очень поможете. Как я говорил, петлюровское подполье в городе арестовано в полном составе, исключая убитых братьев Кулябко. Просто удивительно, как эти опереточные, совершенно несерьезные личности могли принести столько вреда! То есть они-то сами — эти лавочники, кондитеры и бакалейщики — совершенно ничего не стоят, но вот один из братьев — кто пролез в контрразведку, а тем более наш человек — это совершенно другое дело! Он один принес вреда столько, сколько не принес бы вражеский кавалерийский эскадрон. Его просто необходимо нейтрализовать!

Полковник встал, подошел к окну и закурил трубку.

— Значит, я продолжаю. Подробности провала подполья держатся в строжайшей тайне, то есть никто из обывателей не знает, кто убит, а кто сидит в контрразведке. На допросе Охрим, подручный убийца братьев Кулябко, показал, что имелись две тайные явки: одна — та, куда привели меня, а другая — в мясной лавке Стаднюка, что на Грибоедовской улице. Про эти явки знали только трое: оба брата и Охрим. Думаю, что и предатель про них тоже знает. Итак, Борис Андреевич, сможете вы завтра вечером собрать у Пунса всех троих подозреваемых?

— Разумеется, — пожал плечами Борис, — господа офицеры сейчас только и делают, что пьют, отдыхают то есть.

— Вот и отлично! А теперь выпьем за нашу удачу! Прозит!

На следующее утро Борис взял картину, обернутую холстиной, подсунул ее под френч и закрепил пластырем. Плечо все еще болело под бинтами, так что если посторонние заметят некоторую скованность в его осанке и походке, то отнесут это за счет раны в плече, тем более что рука покоилась на черной шелковой повязке, которую раздобыл где-то вездесущий Саенко.

Борис подошел к двери знакомого особняка и постучал. Открыл Федор, старый лакей княгини Задунайской. Он приехал с ней из самой Москвы, потому что был очень и очень ей предан. Сегодня он был хмур и смотрел на Бориса неприветливо.

— Здравствуй, Федор! — обратился к нему Борис. — Госпожа княгиня дома?

— Не принимают, — хмуро ответил Федор.

— Это что же случилось, что княгиня свою родню не принимает? — удивился Борис.

— Они больны-с, поэтому никого не принимают, — стоял на своем Федор.

— А ты пойди, голубчик, доложи, — ласково, но в то же время настойчиво велел Борис.

— Что мне докладывать? — сердито закричал Федор. — Сказано — больны они. — Голос его дрогнул.

Удивленный Борис пригляделся к нему внимательнее и понял, что старый лакей не груб, а просто очень расстроен. В глазах его стояли слезы.

— Что, Федор? Никак, совсем плохо? — упавшим голосом спросил Борис.

— Неделю назад удар был, — угрюмо сообщил Федор, глядя в сторону.

— С чего это вдруг? Вроде здорова была…