Волчья сотня

— Видать, убили, — ответил Тетеря равнодушно, — когда после того боя возвращались, не было его с нами.

В Ценске Горецкий встретил Бориса как ни в чем не бывало, но в суховатой его манере появилось что-то новое. Возможно, это объяснялось присутствием Вари, которая вполне прижилась в их уединенной квартире, навела там кое-какой уют и тут же отрядила Саенко ладить что-то по хозяйству. Обращалась она с ним строго, но называла тем не менее уважительно Пантелеем Григорьевичем, так что Саенко был доволен и выполнял все ее распоряжения беспрекословно.

Борис вкратце успел пересказать Горецкому про свои приключения, про допрос у Черкиза, про то, как Саенко спас его от расстрела, про смерть Карновича, то есть батьки Чижа, про происшествие на пасеке, где он слышал голос предателя, но не сможет его опознать. Не сказал он только о картине — это была не его тайна.

Вечером Борис с Горецким удалились в небольшую комнатку, служившую полковнику спальней и кабинетом. Аркадий Петрович достал из дорожного саквояжа фляжку с коньяком. Разлив по рюмкам янтарный напиток, он сделал приглашающий жест, но вдруг спохватился, приоткрыл дверь и крикнул:

— Саенко, голубчик! Неси-ка закуску…

Борис недоуменно воззрился на полковника: что это с ним, разве коньяк закусывают, но тут явился Саенко с большой фаянсовой супницей, явно реквизированной у хозяев. В супнице горкой лежали яблоки разных сортов — красные, желтые, розовые…

У Горецкого в руках уже был невесть откуда взявшийся маленький серебряный ножичек для фруктов. Он ловко очистил яблоко и пододвинул блюдечко Борису.

— Пробуйте, голубчик, коньяку-то мы с вами, возможно, еще и выпьем, если живы будем, а уж таких яблок вряд ли попробуем…

— О чем вы, Аркадий Петрович? — Борис чуть не поперхнулся ароматным кусочком.

— Грушевка, анис медовый, — бормотал Горецкий, перебирая яблоки, — а вот обратите внимание — золотой ранет — видите, как косточки просвечивают? А антоновки нету — слишком жарко, не растет здесь антоновка… Не смотрите на меня как на сумасшедшего, — произнес вдруг Горецкий совершенно другим голосом, — думаете, спятил полковник, яблочками играет, когда у нас так и не решен вопрос с предателем? Ваше здоровье, Борис Андреич. — Он пригубил коньяк. — Оценили напиток? Между прочим, мы с вами сейчас занимаемся исконно русским делом — пьем и обсуждаем судьбы России, — усмехнулся Аркадий Петрович.

— Что тут обсуждать, — резче, чем хотелось, произнес Борис.

Он никак не мог понять, куда клонит Горецкий, и от этого чувствовал раздражение.

— Ого, вижу, что участие в рейде пошло вам на пользу, — поддразнил полковник, — вы стали меньше задумываться, теперь вы человек действия.

— Что здесь плохого? — обиделся Борис.

— Не сердитесь, голубчик, что-то я в последнее время расстроен. Старость, наверное, а в старости люди становятся болтливы.

— Оставьте, Аркадий Петрович, вам еще рано говорит о старости, — абсолютно искренне произнес Борис.

Горецкий откусил яблоко, пожевал задумчиво, потом, распробовав, улыбнулся:

— Хорошо. Русским духом пахнет. Как в детстве в имении у бабушки. Что теперь с тем имением?

— Известно что, — резко произнес Борис, — разграбили мужички, все ценное вынесли или сломали, сад вырубили. А может быть, и вообще сожгли весь дом. Либо же красные устроили в нем какой-нибудь Совет или ревком… Странно, что вы сомневаетесь — ведь я же рассказал вам, что сделали с имением княгини Задунайской.

— Да-да, — рассеянно пробормотал Горецкий, — и сколько таких имений по всей стране… Это же невосстановимо, этого никогда не вернуть… Дома, картины, книги…

— А людей? Сколько пропало людей? Это вас меньше волнует?

— Что-то вы, Борис Андреич, сегодня слишком агрессивны, — примиряюще улыбнулся Горецкий. — Я, знаете ли, соскучился, давно вас не видел, поговорить захотелось… А хотите я вам скажу, кто в этом виноват? То есть не в самой революции, а в том, что она стала возможна?

— Ну и кто же? — без особого интереса спросил Борис.

— Такие, как вы!

— Что-что? — Борис отставил в сторону рюмку и смотрел на Горецкого сердито.

— Именно: такие, как вы. Восторженная интеллигенция! Ах, свободы им захотелось, ах, царь — тиран и деспот!

— Да я никогда политикой не занимался…

— Вот-вот, политикой не занимались, а подпольную литературку-то небось почитывали.

— Было дело, — хмыкнул Борис, — да только глупость одна там была…

Борис вспомнил студента Ковалевского, который считался на курсе признанным революционером. Ковалевский ему никогда не нравился — уж очень был лохмат и неопрятен. Многих раздражала его манера стоять очень близко к собеседнику, дергая его за пуговицу тужурки и при разговоре брызгать в лицо слюной.

— А ведь не признались же, что глупость, не выступили открыто против Ковалевского! Еще бы, ведь руки бы не подали вам товарищи! А за что? За то, что дурака разоблачили?

— М-да-а, попробовал бы я тогда… А сами-то, прогрессивный профессор!