Волчья сотня

— Как прошел слух, что махновцы город возьмут, так что-то забеспокоилась, а потом засмеялась и говорит, что, мол, двух смертей не бывать. «Ну, ограбят, все заберут, да и ладно, а больше-то со старухи ничего не возьмут. Ты, — говорит, — Федор, дверь покрепче закрой, да и сидите тихо. А я молиться буду, надобно в такой момент о душе подумать». А после Агафья заходит к ней, а она, матушка, лежит на полу без памяти.

— А доктора звали, что доктор-то говорит?

— Что доктор? — Федор с ненавистью махнул рукой. — Ничем тут доктор не поможет.

— Она в сознании?

— В сознании, только ноги отнялись и слабая очень, — неохотно сообщил Федор.

— Так ты вот что. Кто за ней ходит-то?

— Агафья как ходила, так и ходит, — обиделся Федор.

— Ты передай: пусть скажет Анне Евлампиевне, что вернулся, мол Борис Андреич из «Дубовой рощи». Что очень важные известия привез. Не перепутайте там ничего.

Федор ушел, а Борис поднялся по лестнице и присел в гостиной. Когда он проходил мимо двери, ведущей на половину Софьи Павловны, ему показалось, что штора на дверях шевельнулась. Он спохватился, что не успел спросить Федора, здесь ли находится Софи, и хотел было уже без доклада отправиться на ее половину, но тут вернулся Федор и сказал, что просят.

Княгиня Анна Евлампиевна была плоха, это Борис понял сразу. Но, предупрежденный Федором, он успел входя сделать то глупо-радостное выражение лица, которое появляется у всякого здорового человека при входе к тяжелобольному. Однако приветствовала она его хоть и вполголоса, но твердо, и взгляд был ясный. Княгиня полулежала на кровати, обложившись подушками, на голове у нее был чепец с оборочками, что придавало ей такой уютный вид. Борис приложился губами к сухой, но все еще сильной старушечьей руке.

— Здравствуй, батюшка Борис Андреич, вот и довелось свидеться на этом свете. Бога молила я, чтобы живой ты вернулся из рейда да здоровый. Вот Вадим-то Александрыч не выжил, а жаль — хороший был человек.

— Геройски он погиб, в бою, — вставил Борис.

— Я от него другого и не ожидала. Да ладно, будет время, ты потом расскажешь. А сейчас надо дела все решить — мне, брат, время дорого. Да ты глаза-то не отводи, — рассердилась старуха, почувствовав, что Борис смутился. — Всякому в жизни свой срок положен, мне смерти бояться нечего — вовремя она за мной придет. Это молодым умирать глупо и страшно, а я-то, дай Господи, в свое удовольствие пожила.

— Может, поправитесь, — фальшиво улыбаясь, сказал Борис.

— И, батюшка! Не трать ты время понапрасну на утешения. Почему это все думают, что как только человек заболел, так у него и ум отказал? Я ведь, друг мой, обезножела, а не обезголовела. Глаза да уши при мне пока, так что давай рассказывай про свои приключения.

— Большая радость у меня, — начал Борис обычным голосом, облегченно вздохнув, — сестру нашел совершенно случайно. С трудом вывез от красных. — Борис промолчал о том, что не он спасал Варю, а она его.

— Это хорошая новость, — обрадовалась Анна Евлампиевна, — в следующий раз ко мне ее приведи, посмотреть хочу. А теперь скажи — был ты в «Дубовой роще»?

— Был. — Борис помолчал, собираясь с мыслями. — Видел управляющего вашего, Борисоглебского.

Борис сел на низенькую скамеечку у кровати и вполголоса рассказал княгине про разграбленное имение, про то, как управляющий показал ему картину, про второй свой приезд в имение, про смерть Борисоглебского и про то, как он убил батьку Чижа и отобрал у него бесценную картину.

— Вот, значит, как, — нахмурилась княгиня. — Ну что ж, земля пусть будет пухом Степану Алексеичу, скоро с ним свидимся, сама за все спасибо скажу.

Борис расстегнул френч и достал картину, обернутую холстиной.

— Вот она какая. — Старуха благоговейно развернула грязный холст и разглядывала картину. — Спасибо тебе, Господи, что дал еще раз поглядеть на такую красоту перед смертью.

— Возьмите ее, Анна Евлампиевна. Довез я ее и сдаю вам в целости и сохранности.

Старуха посмотрела на Бориса очень серьезно.

— На что мне она теперь? — молвила она тихо и печально. — Раньше в имении висела, глаз радовала. Потом, думаю, вывезу ее за границу и отпишу музею какому-нибудь, Лувру, что ли. Пускай, думаю, люди приходят, радуются, на такую красоту глядючи. А теперь — куда я поеду калекой-то. Да и знаю — недолго мне осталось. И правду тебе скажу, как на духу, не хотела и уезжать-то. Бывала я в молодости по заграницам, а только ничего там хорошего нету, и помирать нам, русским, нужно здесь, в России.

— Какая она теперь будет, Россия-то? — угрюмо пробормотал Борис.

— Верно говоришь. Вот, казалось бы, все русские — и мы с тобой, и мужики эти самые, которые имение грабили, а по сути сказать — что у нас с ними общего? Речи разные — мы даже когда не по-французски говорили, а по-русски, и то простой мужик таких слов не знает, он все больше по матушке выражается… Песни у нас с ними разные, обычаи разные, весь уклад жизни не такой. Мы господа, а они — мужики, и никогда друг друга нам не понять… Литература наша… Разве Пушкин да Гоголь для них писали? — Княгиня внезапно замолчала, приложив руку к груди.