Волчья сотня

– Прощайте, милый мальчик! – нежно прошептала прелестница. – Никто меня не упрекнет в том, что я не выполняю своих обещаний. По крайней мере, у вас будет что вспомнить – вы получили взамен картины ночь любви… И кто знает, возможно это даже больше, чем небольшой кусок холста, покрытый краской и не имеющий здесь, в России, никакой ценности? И существует огромная вероятность того, что вас вскоре просто убьют. Так что вспоминайте меня с нежностью и считайте, что вам повезло!

С этими словами бывшая баронесса Штраум запечатлела на лбу спящего Бориса целомудренный поцелуй и удалилась, аккуратно притворив за собой дверь.

Утром Борис проснулся поздно с ощущением счастья. Он поднялся, умылся, насвистывая мотивчик из Оффенбаха. Отсутствие Софи нисколько его не удивило: не может приличная дама позволить себе выходить утром из дома мужчины. Наверняка выскользнула на рассвете. Конечно, Борис ощутил легкую неловкость оттого, что не проводил ее, спал как убитый… А впрочем, это не страшно.

На кухне возился Саенко, готовил завтрак, недовольно бурча себе под нос:

– Ох и подлый же народ эти немцы!

– Чем тебе немцы-то не угодили, старый ворчун? – спросил его Борис со счастливой улыбкой.

Все ему казалось сегодня замечательным – и осеннее утро, и ворчливый ординарец.

– Так ведь что за человек! – охотно ответил Саенко. – Хотел я немцу-колонисту керенки сплавить, так ведь не взял! Пришлось «колоколами»[18] расплачиваться.

– Да керенки сейчас ни один дурак не возьмет! – рассмеялся Борис. – Ты, брат, побольше яиц жарь, я бы сейчас целого быка съел.

Огромная яичница аппетитно скворчала на сковороде. В ожидании завтрака Борис по привычке заглянул за киот, где у него была спрятана трость Горецкого с картиной внутри… О, ужас! За киотом было пусто, только красивый паук с красно-синей спинкой приступал там к созданию нового шедевра ковроткачества и был очень недоволен тем, что ему мешают. Борис похолодел.

– Саенко! – крикнул он севшим от волнения голосом. – Саенко, ты за киотом ничего не прибирал?

Саенко вошел в комнату со сковородой в руке и предвкушением завтрака на выразительной физиономии.

– Чего-с, ваше благородие? – переспросил он.

– За киотом… ничего ты не прибирал?

– За киотом? – удивлению Саенко не было границ. – Чего мне там делать-то, за киотом? Али у вас что пропало?

– Пропало… – проговорил Борис упавшим голосом, вспоминая старика Борисоглебского, отдавшего жизнь за эту картину, княгиню Задунайскую, сделавшую его, Бориса, исполнителем своей последней воли…

Так вот зачем приходила к нему несравненная Софья Павловна!

Дурак! Несчастный дурак! Так глупо, так бездарно попасться! Купиться на лживые слова смазливой бабенки, на ее фальшивую улыбку, на фиалковые глазки! Видел ведь, как она обращалась с покойным Азаровым, помнил по Крыму, какая она авантюристка, – и все равно попался в старую как мир ловушку! Как тот паучок за киотом, Софи раскидывает свои сети и ловит в них таких вот легкомысленных идиотов!

А он-то удивлялся, зачем она поселилась у княгини. Все ясно: она откуда-то пронюхала о картине и выжидала. И Борис, рискуя жизнью, сам, своими руками, добыл для нее бесценный шедевр! Какой же он идиот!

Борис стоял посреди комнаты, ругая себя последними словами. Чувства его были так ярко написаны на лице, что Саенко переполнился жалостью к поручику и спросил:

– Ваше благородие, что ж ты так убиваешься? Что у тебя там такое пропало, что на тебе лица нет?

– Ох, Саенко… – в голосе Бориса отчаяние и раскаяние были смешаны в равных пропорциях, – ох, Саенко, я как дурак позволил себя обокрасть…

– Эта не та ли барынька, приживалка княгинина, которой записку вчера носил?

– Она, Софи… – проговорил Борис покаянно, – больше некому…

– А ведь говорил же я, – в голосе Саенко звучало нескрываемое удовлетворения своей прозорливостью, – говорил я, что подлая она женщина, нету к ней у меня доверия…

Конечно, Саенко скорее думал так, чем говорил, – высказывать вслух такие мысли о даме благородного происхождения он бы не посмел, но это, в конце концов, не так уж и важно.

– А что у тебя пропало-то, ваше благородие?

Борис махнул рукой и нехотя ответил:

– И говорить-то не хочется…

– Все ж таки… не тросточка ли, что у Аркадия Петровича прежде была?

– Тросточка, – удивленно ответил Борис, – а ты-то откуда знаешь?

– Да так… – ответил Саенко уклончиво, – видел как-то…

– Тросточка-то что, Бог бы с ней, а в тросточке-то картина была… – выдохнул Борис с отчаянием, – такая картина… за ту картину жизнью человеческой заплачено, да может и не одной.

– Картина? – переспросил Саенко, вытирая руки вышитым полотенцем, – а какая такая картина? Не эта ли? – он шагнул с чистой половины на кухоньку, сунул руку по плечо в устье печи и вытащил оттуда валенок.

Наклонив валенок над столом, он вытряхнул на скатерть свернутый в трубку холст.

Борис, не веря своим глазам, развернул трубку.

«Поклонение волхвов» озарило комнату светом итальянского полдня.