Волчий Сват

Подбежав к начальству, Охлобыстин, поздоровавшись, произнес:

– Не дали вам поспать-попочевать, Николай Митрофаныч. Но закон охоты суров.

– Это Верятин, – тихо произнес оказавшийся за спиной у Клюхи и не смевший выйти вперед Вычужанин.

– А кто он? – понаивничал Колька, твердо зная, что это тот самый дядька, голос которого записан у него на магнитофоне. Это он, как там было сказано, «вел» бюро. Вроде бюро – бычок на веревочке.

Но эти полуохальные мысли к Клюхе пришли сейчас, когда он незаметно, пришлепывая ладонями морду Мухтара, пытался раззудить того хотя бы на приличное ворчанье или рык. А то уж больно все онемело замерли при появлении этого самого Верятина. Особенно Бугураев усердствует. Еще сильнее иноходит, чем Мизер, когда ему яйца выхватили.

Неизвестно отчего, может, даже потому, что он потерял главенство в доме, – ведь все же именинник! – Клюху надирало сделать что-то такое, чтобы сбить взрослых с того самого подобострастия, которое не вязалось с действом, коим они себя собирались озаботить. И Клюха незаметно наступил Мухтару на лапу. Тот взлайно взвыл. И отец, тоже всуетившийся еще больше в эти последние минуты, шепотливо взрявкнул:

– Чего тебя там, паршивца, надирает!

И в этот самый момент из дома выпорхнула… Да, да, именно выпорхнула, а не вышла или там выюлила, как это она делала при встрече Вычужанина, мать:

– Мужики, – сказала она, – сроду не догадаются, что гость, как в лавке гвоздь, чем крепше в сидоло вбит, чем больше знаменит. Потому окажите честь нашему убогому жилищу и не обидьте хозяйку, вас зовущую в дом. Завтрак, хоть и скромный, но уже ждет.

Клюха чуть на задницу не упал. Такого – да еще рифмогонного – красноречия от матери не только сроду не слыхал, но даже и не ожидал, что она на него способна. И вдруг, в тот самый момент, когда Охлобыстин представлял Верятину его мать, Клюха, пробравшись поближе к нему, произнес:

– А я тоже, как и вы, Волчий Сват.

Николай Митрофаныч – прищурно – оглядел Клюху.

Бугураев, кажется, выронил свою вставную челюсть. Несмотря на относительную молодость, Клюха знал, что у того нету своих зубов, а гребешковая пластина, которую он то и дело подсмыкивает языком, имеет зловредность выпадать в самый неподходящий момент, потому и речь его завсегда идет с этаким присосом.

– Ну тебе виднее, кто ты, – произнес Верятин. – А почему я-то Волчий Сват?

– А потому что на зимнего Николу родились, – ответствовал Клюха.

– Я не знаю, когда означенный тобой Никола бывает, а мой день рождения в мае. И назвали меня Колькой в честь деда. Отчество у него было, по теперешним понятиям, занятное – Амифилохиевич.

Он чуть приобнял Клюху и вместе с ним направился в дом, на ходу раскуривая сигарету.

– А на охоту курямши не ходют! – предостерег Клюха. И Верятин, с видом послушного поспешания, загасил сигарету, и произнес:

– Значит, ты комендант по части охотничьего порядка?

– Да нет! – махнул рукой Клюха. – У нас комендантствует папанька. Но он вас забоялся.

Верятин расхохотался. Подхихикнули ему Охлобыстин и Бугураев.

– А ты, тезка, – Николай Митрофаныч потрепал Клюху по щеке, – начальства не боишься?

– Не! – сказал он.

– А почему? – подотошничал Верятин.

– Потому что должности никакой не имею. А говорят, нету должности, нету дрожлости.

Николай Митрофаныч снова – вскидку – расхохотался.

Правда, он уж так дюже-то бы не восхищался ответами Клюхи, ежели бы знал, что тот шпарил по деду Протасу. Любил он слушать, как старик «рифмостригом», как сам говорит, вводит начальство во злобу и в позор.

– А пожалковал бы ты, – снова начал Верятин, применив явно не городское слово, – ежели бы тебя, скажем, из школы исключили?

– Конечно, – солидно ответил Клюха. – Без образования ноне делать нечего. Вон папанька чего языком к оглоблям прилип. А потому что в школу две зимы ходил. Раньше-то с декабря начинали учиться. Пока все гуменные работы не саккуратят.

– Ну что ж, – заключил Верятин, – судя по всему, ты далеко пойдешь.

– Еж-жели ми-милиция не-не остано-вит! – распевно взъехидничал Гараська, видимо, обидевшийся, что Клюха – так запросто – ради красного словца – не пожалел и отца.

Но все кругом улыбались, и это давало Клюхе понять, что все его слова – в кон. В этом он убедился и тогда, когда они вошли в дом, и Колька, полуахнув, увидел стол, который буквально ломился от еды, и было нырнул в свой закуток, из которого обычно наблюдал за пиршеством взрослых. Но Николай Митрофаныч выделил его глазом и подманил к себе.

– Чего же ты, – укорил, – именинник, а сдаешь позиции? Нынче ты должен править балом.

Клюха уселся рядом с Верятиным и пожалел, что оказался за столом неумойкой и что вихры у него на голове наверняка переживают «хаос гибели Помпеи», как говаривает о его непричесанности Зоя Прокоповна. И Колька, как он считал, незаметно для всех и прочих, кто сидел рядом, начал смоченным в слюне пальцем обихаживать уголки глаз, а потом – таким же способом – прошелся и по голове.

– Ты чего-то, как кот умываешься, – неожиданно произнес Николай Митрофаныч, который, казалось, был увлечен каким-то взрослым разговором и на него не обращал внимания.