Волчица

– Я не всегда была такой, – сказала она надтреснутым голосом и с глазами полными сдерживаемых слез. – У меня был когда-то свой ангел, который каждое утро обвивал мою шею своими ручонками и читал молитвы. Представьте себе, мадемуазель Леони, как это смешно! Каждое утро и каждый вечер читал молитвы у моих ног! А я… я сама молилась тогда. Когда я смотрела на нее, как она спала в своей маленькой постельке, свежая и невинная как весенний цветок, я говорила себе, что нет девушки лучше, красивее и строже воспитанной, чем моя Марго – отсюда до Сен-Клу. И знаете вы, что из этого вышло? Возьмите прочь бутылку, Волчица! Водка не может утолить таких страданий, как мои. Вот здесь, в сердце… в голове! Мне нужно крови, мне всегда делается лучше, когда я попробую крови!

– Нынешним летом, за этим не станет дело, – отвечала Волчица холодно. – Польются целые потоки крови – и если вам нравится вкус ее, вы можете досыта утолить свою жажду!

Но старуха не обратила внимания на слова Леони. Она казалась погруженной в воспоминания прошедшего и продолжала повествования о своих печалях тем же грустным, надтреснутым голосом:

– Мы молились Богородице, и она и я. Лучше бы нам было молиться Сантерру, и вашему брату Головорезу и якобинцам с их клубом! Знаете вы, чем это кончилось? На соседней улице жил один маркиз. Стена его отеля отнимала свет и воздух от нашего маленького домика. Мы не смели брать воду для нашего хозяйства, прежде чем он не возьмет для своих конюшен. Этого мало! Он был человек средних лет. У него была жена и дети; была и любовница где-то в предместье. Да почем я знаю? может быть и сотня интриг по всему городу… Он увидел мою Марго, когда она шла в церковь. В церковь, слышите ли, сударыня! Наши приятели, санкюлоты – скверный народ, но они, по крайней мере, честнее. Они не стараются казаться лучше, чем есть; они никогда не ходят в церковь! нет! Я узнала все это после, когда было уже слишком поздно. Вы сами были молоденькой девочкой, сударыня, и я была тоже, как ни трудно этому поверить теперь. Вам нечего рассказывать, как делаются эти вещи, несмотря ни на мать, ни на соседей, ни на Бога, ни на всех святых! Мужчина высматривает, женщина ждет. Потом обмениваются взглядами; потом улыбка, краска, выступившая на лицо; потом, выпрашивание цветка, ленточки, в которых сначала отказывают, потом – не отказывают ни в чем больше. Тогда уже все кончено… У моей девочки был веер, который она особенно ценила, говоря, что купила его на свои собственные деньги. Мне бы следовало понять, в чем дело. Она никогда не обманывала меня прежде – и мне бы следовало увидеть, что она говорит неправду, по краске, выступившей на ее лице. Бедняжка! Тогда уже не было краски на ее лице, когда я в последний раз целовала ее побелевшие губы, прощаясь с нею навсегда. Если правда, что я никогда не увижусь с ней там – если все это сказки – ну что ж? Всему должен быть конец! Будете вы смеяться теперь над тетушкой Красной Шапкой? Будете еще смеяться моему неистовству и веселью, когда я слышу звон колоколов, и барабанный бой, и ружейные залпы, которые пропадают в баррикадах. А! это лучше всякой водки! От этого вся кровь приливает в голову, и я забываю даже о своей Марго, хотя она одна оставалась у меня на свете, и я сама, своими руками опустила ее в могилу, вместе с ее мертвым младенцем.

На красивом лице Волчицы появилось не то сострадание, не то презрение.

– Понимаю, – сказала она. – Этот аристократ разбил ее сердце. А что же сталось с ним, с этим маркизом?

– Умер спокойно в своей постели! – отвечала старуха. – Со священником, доктором, нотариусом – все как следует! И резец не переломился, которым чертили ложь на его надгробном памятнике! О! если бы он прожил немного дольше, если бы он дожил до сих пор! Я бы вот этим самым ножом перерезала ему горло и вылакала бы его кровь! Довольно, однако! Я рассказала вам все… У меня пересохло в горле – дайте мне немного водки – один глоток всего. Вот так, извините, сударыня; теперь мне хорошо. Теперь я к вашим услугам и, с вашего позволения, могу заняться делом!

Волчица содрогнулась. Она чувствовала то, что должен ощущать укротитель зверей после кризиса, в котором малейшее движение, дрогнувший глазной нерв и все обаяние исчезло бы, и власть разума над грубой силой была бы утрачена. Но, таковы орудия, которыми приходится действовать Леони, и она должна извлекать из них все, что можно. У нее искусная рука – и то, что для человека неумелого грозило бы опасностью, в ее руках составляет драгоценное свойство.

Хладнокровно и решительно она отодвинула водку и стаканы подальше от тетушки Буфлон, велела ей садиться, села сама рядом, и спокойным, мирным голосом, которым говорят о погоде или об отделке на платье, принялась излагать то дело, для которого пришла сюда, в самый центр рыбного квартала.

Глава восемнадцатая